Она была неразговорчивая, даже строгая, однако стоило мне появиться, ее лицо сразу светлело. Если не было писем, она вздыхала и пожимала плечами; когда же они были — радовалась не меньше меня.
— Вы, наверно, очень любите свою семью? — однажды спросила она.
— Ну а как же,— сказал я, удивляясь, как можно задавать такие вопросы.
Война оставила бог знает сколько вдов. И она была вдова, и меня удивляло, что, не имея своего счастья, она радовалась чужому.
— У вас, может, есть ее карточки?
Я понял, что она имеет в виду жену. И когда однажды пришло письмо, и по тому, что оно было довольно плотное, догадываясь, что в нем, должно быть, карточки, она стала у барьерчика, ожидая, когда я вскрою конверт. Задумчивая женская поза и двое маленьких — мальчик и девочка, что припали к ее юбке,— вызвали у нее слезы.
— Как вы счастливы, они же вас любят,— сказала она.
Оказывается, можно завидовать даже мне. Какая же условная эта штука — счастье, и как людям не хватает его!
Ужинал я картошкой с чаем. И не знал, что это не так уж плохо. Пятилинейная лампа, поставленная на дно опрокинутого горшка, бросает на стол желтоватый трепетный свет, от миски идет пар. Перебрасывая из одной руки в другую горячую картофелину, я очищаю ее; картофелина до того рассыпчатая, что разваливается от одного прикосновения. Боровлева, в легкой ватной душегрейке и в платке, повязанном на макушке, облокотившись, сидит напротив, ожидая, когда я поужинаю, чтобы убрать со стола.
— Что так поздно сегодня? Где работал?— спрашивает она.
— В лесу,— говорю я.— Березняк же намерзлый, твердый, тяжелый, как железо. Пока пилил да вытаскивал из снега, накладывал, вот и стемнело на третьем рейсе.
— Сёгады снег глубокий,— соглашается она.
Я прислушиваюсь к ее словам. Удивительно, какое сходство: по-нашему сёлета, а здесь — сёгады. Мне почему-то очень приятно от этого неожиданного открытия: хотя земля моя далеко, но и здесь чувствую, что я не у чужих.
— Что-то ты все один да один,— говорит Боровлева немного спустя.
Она со мной на «ты» с первого дня. Не знаю, так ли здесь заведено, или потому, что я для нее такой же, как и нее,— свой, односельчанин.
— Как это — один?
— Ну, другие и сходят к кому, и посидят, и повеселятся иногда, да оно и женщин у нас много, можно было бы и сюда позвать, а ты все что-то пишешь да книжки читаешь.
Что правда. В последние пятнадцать лет моя жизнь складывалась так, что и от писания, и от книжек я был далек. Просто-напросто не хватало на это времени. Не слишком много оставалось его и теперь, однако помогало то, что я был предоставлен самому себе. Обычно по вечерам Иоровлевых ребят не было дома. Микола имел зазнобу,
проворную и щебетливую Груню, и почти все свободное время проводил у нее, а меньшой оголец пропадал бог знает где. Боровлева уходила в свою каморку и ложилась спать, а я, прикрутив в лампе фитиль, чтобы меньше тратить керосина, потому что доставать его было довольно хлопотно присаживался к столу. Читал книги, которые нелегко было здесь достать, писал письма домой. Это были трудные письма. На прощанье, когда я выходил из дома, Аня сказала: «Помни, где бы ты ни был, я приеду к тебе». Куда же она приедет? Что будет здесь делать? Здесь нет ни проектных институтов, ни чертежной работы,— чем она будет заниматься, где найдет применение своей специальности? Я просил погодить с приездом, пока не определится ясно моя судьба.
Написал еще одно заявление в райисполком.
Наконец я тушил лампу и, путаясь в занавеси, тихонько переходил в каморку. Впотьмах, стараясь не греметь, нащупывал свой топчан, табуретку. В блеклом свете, проникавшем в замерзшее окно со двора, я видел край простыни что спускалась с кровати Боровлевой.
— И зачем только ты губишь себя? Завтра чуть свет вставать, а ему далась эта грамота!
Неужели она не спала? Или, может, ее разбудил скрип моего топчана?
— Ничего, сна мне хватит.
В голове у меня роились свои, еще принесенные от стола, образы и мысли. За окнами стояла чуткая тишина. Если кто-нибудь проходил по улице, слышно было, как под валенками скрипит снег. В кухне начинал свою работу сверчок. Оба Боровлевы еще пропадали где-то.
— Тебе не холодно там у двери?— после долгого молчания спрашивает Боровлева.
— Нет.
— А то можешь на кухне еще полушубок взять,— поясняет она свои заботы.
Я понимал эти заботы. И открыл их для себя совсем недавно. Я пошел на почту. У ворот чужого двора стояла Боровлева с соседкой. Улица на солнце блестела наезженным морозным снегом. Еще издали я заметил, что соседка так и пронизывает меня взглядом. Ясно, что разговор у них обо мне. «Это твой? Ну, дай хоть посмотреть на него»,— читалось в ее глазах. Шепотом она что-то спросила. И, уже когда я проходил мимо, услыхал, как Боровлева сказала Своим грубоватым голосом:
— Пожаловаться не могу...
Со дня на день я ждал ответа из района. «Надо, наверно, сходить самому,— подумал я.— Заявление — это бумажка, от нее никому не больно, если про нее забыли,— о себе не напомнит». Обратился к Черкашину, чтоб отпустил на день.
— Что ж поделаешь, сходи,— сказал он.— А то подожди, когда пробьют дорогу, пойдут машины — подвезут. Теперь, по такому снегу, далеко не уйдешь.
Я не стал ждать никаких машин. Назавтра же раненько, чуть свет, надел подсохшие валенки, оделся потеплее и, подпоясавшись, пустился в дорогу.
Дорога и правда оказалась нелегкой. Первые километры, пока поднимался на пригорок и проходил через лесок, где путь был накатан, шел легко. Но дальше, когда вышел в степь, картина изменилась: направление дороги обозначали лишь телеграфные столбы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146