Мы вошли в небольшую нашу приемную. Здесь стоял диван, обтянутый черной, потрескавшейся от времени кожей, и круглый столик с давно утраченным блеском густо-коричневой краски.
— Простите, что оторвал вас от работы,— сказал человек, волнуясь.— Неважно, кто мне посоветовал, но я пришел к вам как к писателю. Хочу продать вам свои дневники...
— Как так?
— Я артист,— поспешил объясниться человек,— факир Иама. Приехал в ваш город на гастроли. В моем предложении нет никакой спекуляции.
Я вспомнил, что в самом деле видел расклеенные в городе афиши с именем этого человека. Большими черно- синими буквами в центре было написано «Факир Иама», а в левом углу сверху — портрет. Нездешняя внешность: загорелое до глянца лицо со строгим блеском глаз; чалма, перекрещенная на лбу белыми складками, среди которых черными лучами сверкает драгоценный камень; тонкое кольцо серьги в мочке уха. Невольно воображение уводит в далекие, жаркие, неведомые страны, где полно самых жгучих тайн, где живут чародеи, предсказатели судеб и где змеи танцуют под музыку... Я взглянул на Иаму: с портретом никакого сходства не было. Пожилой, невысокого роста, щуплый, усталый, даже растерянный человек сидел передо мной. На узких плечах — короткая доха рыжей, свалявшейся шерстью наружу.
Не соответствовала такая внешность ни портрету на афише, ни чужестранному имени, ни профессии. Всему этому хотелось найти объяснение.
— Я много поездил по свету,— продолжал между тем Иама,— много чего видел и все, что казалось достойным внимания, записывал. Я видел большие города — Париж, Вену, Ниццу, Дели, Бейпин. Знал известных всему миру людей — французских борцов, индийских факиров, итальянских певцов, драматических артистов, таких, как Сарра Бернар, танцовщицу Айседору Дункан. Словом, мне было что записывать в вол дневники. Разумеется, прежде всего в них рассказана моя жизнь. Профессия факира не такая уж распространенная, и мне казалось, что вам, писателю, Дневники могут пригодиться.
Пет, мне они не были нужны. Во-первых, совсем недавно ионии лип. и печати «Похождения факира Бен-Али молода Иванова, и я не мог даже подумать, чтобы пни горим, да еще полученную из чужих рук, не зная материала. Во вторых, это было далеко от моих замыслов: я собирался писать о козыревских партизанах. Я сказал, что дневники взять не могу.
Жаль,- вздохнул Иама.— А я так надеялся...
Все еще находясь во власти противоречивых чувств, я сказал:
— Дневники — это то, что пишется о самом себе и для самого себя. Такое интимное, что даже наилучшему другу не осмелишься показать. И вот это сокровенное — на люди! Что вас заставляет продавать их?
Иама втянул голову в узкие плечи. Мы сидели на черном протертом диване, между нами лежала его рыжая, под цвет дохи, шапка-ушацка.
— Я надеялся, что когда-нибудь они помогут мне написать книгу. Собирался стать писателем. А теперь вижу, что и не смогу и не успею. Но не это главное. Я женат, моя жена — молодая женщина, и я не могу... Однако и это не главное. Вам хорошо известно, что искусство факира теперь не в моде. Даже сейчас, разговаривая с вами, я все время думаю о том, как пройдут гастроли. Мои заработки такие неопределенные, а я даже в мыслях не могу допустить, чтобы она испытывала... Надеюсь, вы понимаете, о чем я говорю.
Я понимал. Профессия факира не сулила в то время легкой жизни. Государство боролось с поповством, разоблачало религиозный обман, всякое шарлатанство, а факиры основывали свою работу прежде всего на тайнах, на том постулате, что они владеют сверхъестественной силой, знаются не то с богом, не то с чертом. И обычно программы фокусников проверялись; от них требовалось, чтобы все излишне мудреное было тут же раскрыто. Ремесленников это не ущемляло, их примитивные программы выдерживали самые придирчивые проверки, а истинные артисты теряли многое. Как, например, можно было раскрыть или объяснить тренировку памяти, пытливость мысли, тайны гипноза? Все то, что главным образом свойственно настоящему искусству. И многие, возможно самые лучшие номера из репертуара больших мастеров иногда до сцены не доходили.
И вдруг мне подумалось, что передо мной один из таких вот великих артистов и его, как и многих других в жизни, настигли трагические минуты, о которых он старается мужественно молчать. И меня потянуло к нему.
— Могу ли я чем-то помочь вам? — спросил я.
— Ничем. Хотя нет, я говорю вам неправду. Но прежде позвольте сказать, что я понимаю вас как художника, когда вы отказываетесь от дневников. Вероятно, и я поступил бы так же на вашем месте. Но мне хочется, чтобы вы их прочли. Я не жду похвалы или литературной оценки моих записей, я весьма далек от самовосхищения, но все же хочется услышать ваше мнение. И второе — вы хорошо знаете, как много значит даже самый незначительный отзыв в прессе. Особенно о моем искусстве. Сегодня вечером мое первое открытое представление. Был бы рад, если бы вы побывали на нем и откликнулись в вашей газете. Вы, полагаю, женаты, приглашаю вас с женой. В клуб пищевиков. Туда я принесу и дневники.
Был конец тридцать пятого года. Темным вечером спускались мы с Линой по Комсомольской улице вниз к Немиге. Пощипывал крепкий морозец. С трудом разыскали мы тот клуб пищевиков — здание низкое, широкое, как бы вдавленное в ночной скрипучий снег. И в зале было холодно, люди сидели в пальто, зябко поеживались, дыханием пытались согреть руки. Горело несколько низко спущенных лампочек; они то оживали, то замирали, грозясь совсем потухнуть. Я не люблю выделяться или докучать, особенно в случаях, когда каким-то образом причастен к чужим интересам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146