Она сказала, что профессия факира любит недоговоренность и что зритель имеет основание кое-чему не верить, потому что иногда сверхъестественная сила придается самому обыкновенному фокусничеству.
— У меня ни в чем нет фокусничества,— сказал Иама.
— Возможно, и нет,— упорствовала Лина,— но так кажется, потому что вы любите скрытность. Не вы, а ваша профессия.
— Пожалуйста, можете убедиться.
Иама поднялся с кресла, сделал шаг назад и оголил до локтя левую руку. На Смуглой тугой коже с искристо- желтым, мягким пухом волосков мы увидели следы проколов. Кожа на местах проколов была тонкой, сморщенной, чуть розоватой, как это бывает на только что заживших ранах.
—г Как видите, следы сверху и снизу, старые и свежие. А многие думают, что это тоже обман. Что и прут не железный и я не прокалываю руку. Все фокусничество, как вы говорите, в том, что я знаю, где колоть и как колоть. Надо, чтобы прут прошел между локтевой и лучевой костями, не задев их; чтобы не затронул мышц, а абсолютно точно прошел между их слоями. И нужно знать, как держать пальцы: в какой момент сжать в кулак, когда разжать и насколько. У меня никогда не бывает ни крови, ни разрыва тканей,
нет -и боли. А может, боль и есть, но я приучил себя не чувствовать ее.
Второй раз Иама удивил нас еще большей неожиданностью. Было воскресенье. После легкого чая мы сидели кто за столом, кто на диване. Иама стал возле кафельной печки, прижавшись к ней спиной. Наступила минута какой- то приятной тишины, и никто не заметил, как он достал из кармана пиджака губную гармошку. Я увидел ее уже только тогда, когда послышались первые звуки. Это было волшебство. Впечатление было такое, что заиграл целый оркестр. Я слышал одновременно и высокие ноты и низкие. Я смотрел на руки — казалось, что чудо было в них. И в губах. И еще в какой-то тайне — в умении раздельно на разные ноты подавать дыхание.
Закончил Иама так же неожиданно, как и начал. Протер платочком гармошку, продул ее. И взглянул на Марьяну. Она подошла и стала с ним рядом, радостная и счастливая.
— Мы и не предполагали, что у вас есть еще один, такой чудесный талант,— сказала Лина.
— У него было двенадцать штук концертных гармошек. Правда, Володя? — не выдержала Марьяна, чтобы не показать, как все, что делает Иама, ей мило и дорого.
— Правда, Марьянка,— улыбнулся ей в ответ Иама. И, дополняя ее, пояснил: — Я когда-то купил их в Германии. Целый набор. И мог давать концерты на весь вечер. А теперь вот осталась только одна, но чем-то мне очень дорогая... И музыку я забросил совсем.
В последнее время Иама поправился, посвежел, помолодел, на лице стало меньше морщин. И на душе установилось какое-то прочное спокойствие. Даже костюм коричнево-болотного цвета сидел на нем изящно и ладно, подчеркивал его сдержанную гордость и достоинство.
Ненадолго Иама уехал на гастроли в районы. Программа была сокращенной, и он уехал без помощницы. Почти все свое свободное время Марьяна теперь проводила с Линой. Разумеется, были рассказаны все самые задушевные тайны.
Совсем молодой девушкой Марьяна вышла замуж за инженера-строителя. Но у него на работе случилась какая-то серьезная неприятность, и им пришлось расстаться. Марьяна
вернулась к матери. В скором времени мать собрала ее к мужу в Мурманск: поезжай, дочушка, повидайся, будет легче и ему и тебе. Три дня делили они радость и слезы. Перед отъездом' Марьяна прочла в афишах, что в театре дает последние представления факир Иама. Пошла. Из зала видела на сцене смуглого пожилого человека в пестром заморском одеянии, с мягкими, но строгими жестами. Несколько раз он взглянул на нее, как бы узнавая или давая понять, что выделил ёе среди других. Когда в одном из фокусов ему понадобился не то помощник, не то свидетель того, что все делается без обмана, он позвал желающих из зала. Ни минуты не раздумывая и не колеблясь, она поднялась и пошла на сцену, И почувствовала, что с этого момента будет покоряться только ему. И больше не вернулась ни в свой номер гостиницы, ни домой.
Она стала его помощницей, ездила с ним по городам, скиталась по гостиницам и заезжим домам, никогда не задумываясь, тяжело это или легко, не зная, где конец и где начало счастья. Все было хорошо и мило,, и самым дорогим на свете человеком был для нее Иама. Доходили до нее слухи, что у Иамы была или, может быть, и есть какая-то другая женщина, но это ее ни капельки не тревожило.
И вот они приехали в ее город. К матери не пошли — та, очевидно, еще помнила, как не по-людски дочь убежала из дому,— сняли на Кайдановском тракте половину домика, перевезли туда два жёлтых кожаных чемодана и аквариум с четырьмя золотыми рыбками. В эту пору Марьяна была особенно счастлива: вскоре предстояли им гастроли в Монголии.
— Ты знаешь, что я оттуда привезу?— говорила она Лине, по-детски радуясь.— Пестрый темный халат с золотыми искрами и зуб какой-то хищной рыбы. Кривой такой, длинный, как сабля, я видела у одной, она его тоже из Монголии привезла...
Вернулся Иама с гастролей невеселый: удачи поездка не принесла. У него появились новые хлопоты, бывать у нас стал редко. Однажды, когда мы с ним сидели в моей комнатке, обсуждая его неустроенные дела, а в гостиной на диване Марьяна, высоко подняв светлые брови, весело щебетала о чем-то Лине, Иама, зачарованно глядя на нее, сказал:
— Одна она и радует меня. И я не знаю, как уберечь ее от злых неожиданностей моей судьбы. Я очень люблю ее...
Я взглянул на него. И снова он мне показался очень старым: утомленное лицо с глубокими морщинами, тревожный блеск в глазах, остро поднятые плечи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146