Вон там за забором стояла низкая деревянная школа, где в старших классах учились две девушки, Полина и Тайба, я их почему-то всегда выделял среди других.
Почти у самой церкви стояло здание почты, которой заведовал молодой красивый парень Красовский. В школе работал его друг, учитель Драгилев. Однажды на почту пришел баян, кем-то выписанный из района. Он лежал на почте вторую неделю, упакованный, обшитый материей, скрепленный твердыми сургучными печатями. Драгилев потерял сон, он приходил на почту каждый день после школьных уроков, умолял Красовского вскрыть посылку. Только посмотреть, только пробежать пальцами по клавишам. Только на одну минутку. И Красовский не устоял. Весь вечер Драгилев разводил мехи и плакал самыми счастливыми слезами.
Не нашел я и железной дороги, что шла за Россонами. По линии, где лежали рельсы, рос березняк. Не нашел и станции, на которой проходила вся работа нашей комсомольской ячейки... Райком посылал меня по селам проводить собрания, налаживать культработу, делать доклады — большей частью о международном положении. Так как ездить практически было не на чем то чаще всего я ходил пешком.
Помню, шел в Соколищи. Это было дальнее село, километров двадцать с лишним. Агитпроп Павлюченко дал мне свой наган — на всякий случай. Идти было весело: то деревни с огороженными выгонами, то поля и сенокосы, то рощицы и леса. И всюду краски начинающейся осени с желтеющими листочками, ниточками паутины и каким-то мечтательно-голубым небом. А потом меня обступил лес, наполненный тихим тревожным шелестом; по лесу шла извилистая дорога, которая на каждом повороте то спускалась,
то вдруг разбегалась на много колей, то прижималась к лесу, ныряя в темень, то расстилала веселые полянки. Во мне бродил необъяснимый хмель радости; не зная, как выразить это свое состояние, что бы такое сделать, я вынул из кармана наган и выстрелил вверх. Даже эхо не отозвалось: его тут же поглотила листва.
В Соколищах меня ожидали: в самой просторной хате сидели не только комсомольцы, но и глубокие старики, и молодицы. Раздевшись, я начал доклад.
А в Мотулево я пошел с биноклем. Не помню, у кого его взял: цейсовский, с ярким черным блеском, с чистым далеким приемом,— хозяин очень уж просил его беречь. «Ну что ты, куда он денется!» — заверил я. Всю дорогу я то и делал, что глядел в него: все оказывалось перед глазами — далекий хуторок и женщина, развешивающая белье на плетне и не подозревающая, что за ней наблюдают; подвода, выехавшая из леса и свернувшая на узкую полевую дорожку; тропинка, которая то исчезнет на повороте, то снова покажется, взбегая на пригорок; заяц, чего-то испугавшийся, ошалело сигающий из стороны в сторону. Красота!
В Моту леве я повесил плащ за кулисами маленькой сцены. После доклада мне аплодировали и пригласили петь вместе с ними. А когда я собрался уходить и надел плащ, бинокля в кармане не было.
Из Россон послал тетрадь стихов в «Маладняк». Вскоре мне ее возвратили. Алесь Дударь написал, что стихи слабые. Я их сжег, а Дударю послал открытку, не соглашаясь с его оценкой «нового течения». Написал и задумался: неужто мои стихи настолько плохи? Может, действительно было лучше, когда я подражал Янке Купале и Байрону? Однако же нет, революционная поэзия должна открывать что-то новое! Не заметил, как в этих раздумьях исчеркал всю, открытку разными завитушками, женскими головками, чертиками. Но переписывать не стал. Разумеется, меня тут же известили, что за хулиганство из «Маладняка» я исключен.
Если говорить честно, то и сам я видел, что стихи у меня получаются какие-то не свои, даже мне самому чужие. Начал писать прозу. Рассказ «Таиса» послал в «Чырвоную Полаччыну». Напечатали.
И все-таки не самый факт напечатания определил окончательный поворот к прозе, а теплые человеческие слова. Как-то к нам в Россоны приехал из Полоцка заведующий окружным отделом народного образования Василь Мухин. Был он человеком непосредственным, сам любил литературу и, познакомившись со мной, пожал руку.
— Ну, вот и хорошо, что я вас увидел. Теперь всем расскажу, что никакого шрама у вас нет,— сказал он.
Оказывается, в те дни, когда была напечатана «Таиса», в Полоцке проходила конференция. Рассказ горячо обсуждался среди учителей. У Мухина расспрашивали об авторе: кто он? Правда ли, что на лице у него шрам? Дело в том, что рассказ написан от первого лица, а шрам был у героя рассказа, вот все и считали, что автор пишет о самом себе.
Вскоре я переехал в Полоцк, стал работать в газете «Чырвоная Полаччына». Город, газета — все радовало душу. Да и редактором был наидобрейший человек Степан Семашка. А секретарем редакции — Петрусь Бровка. Вообще мне везло на хороших людей. Попадались и плохие, но они вскоре забывались. Возможно, забывать плохое — это свойство человеческой памяти. А возможно, я понимал, что плохое зачастую идет не от злых намерений человека, а от его упоения властью или ложно понятых обязанностей. Бывает же так, что человеку не под силу его обязанности, и он, очень стараясь не показать этого, невольно совершает зло.
Больше мы, пожалуй, любили Степана Семашку. Мы делали газету с каким-то благоговейным чувством. Петрусь Бровка писал стихи. Простые, понятные, и мне было жаль, что я от поэзии отошел. Вокруг газеты группировался литературный актив. В Волынцах учительствовал Сымон Хурсик, писатель уже известный, в «маладняковеком» издании вышла его книжка «Першы паустанак». И когда он приезжал, мы видели в нем старшего собрата. Время от времени приезжали к нам из Минска Андрей Александрович, Михась Чарот, Алесь Дударь, Анатоль Вольный.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146