Такой человек и впрямь должен выглядеть как богатырь.
Вскоре после моего приезда в Минск однажды на улице Павлюк Шукайла показал мне на группу людей:
— Вон Тишка Гартный.
Группа людей стояла возле здания с вывеской учреждения, я не успел прочесть какого. Среди них я узнал высокого, в сером пальто и в серой низкой кепке Михася Зарецкого и нахмуренного, в кожаной рыжей тужурке Алеся Дударя. Третий человек был небольшого роста и обращал на себя внимание своей одеждой. Пальто, черное, новенькое, слишком плотно облегало фигуру, делая ее еще тоньше и уменьшая, а хотелось обратного, чтобы пальто было просторным,— тогда более солидно выглядел бы и сам человек; круглые, большие, в черных тонких ободках очки закрывали большую часть лица, делая черты его мельче и придавая ему ненужную округлость; твердая, с загнутыми вверх полями шляпа и галстук-бабочка, видневшийся из-под воротника пальто, выглядели нездешними, как бы срисованными с диккенсовских персонажей. В характере и манере держаться скромно и независимо было нечто и совсем простое и такое, что держало человека на расстоянии. А больше всего меня смущало несоответствие образу, который я составил себе раньше: Тишка Гартный не мог быть таким невысоким.
Где-то в начале 1929 года понес я в издательство свою первую книжку. Озаглавил ее по названию повести «Бури над заводью» — названия с бурями были особенно модными в те времена. Издательство помещалось на углу Советской и Комсомольской улиц, в довольно большом здании. Строилось оно, видать, с претензией на роскошь, с большими залами, с высокими окнами, но потом, когда в нем обосновалось издательство, залы эти перегородили досками на комнаты, оставив посредине узкий, темный коридор, дневной свет в который проникал из кабинетов через застекленные рамы, вставленные над каждой дверью. Я ходил по этим коридорам с сердцем, как бы висевшим на волоске: с каждым ударом оно готово было оборваться. За перегородками шла неведомая мне жизнь, там занимались бог знает какими большими и важными делами, а я пришел с таким несусветным пустяком — со свертком своих никому не известных, на шершавой серой бумаге от руки переписанных рассказов. По коридору прошел невысокий пожилой человек с реденькой рыжей бородкой. Я не посмел у него спросить, куда мне обратиться. Вышла из одной двери и быстро протопала в другую молодая женщина, весело мурлыча какую-то песенку. В черных лаковых туфлях, прикрытых сверху светло-желтыми гетрами, прошел кто-то худой, узколобый, быть может, уже знаменитый, оставив после себя густую волну парфюмерного запаха. Я никого не знал, и это меня успокаивало; по крайней мере, никто не догадается, чего я здесь торчу. Но вот, широко ступая, неторопливо проходит высокая фигура в сером с крапинками костюме, с прилизанной прической. Я его знаю больше по слухам, только издали, и с кем-нибудь вечно путаю. Он рослый, с прямой спиной, продолговатым лицом и крупным носом; на нем лежит печать какого-то нездешнего утонченного барства. За ним ходит слава, что он ученый, деятель западнобелорусского движения, но мне всегда казалось, что приехал он откуда-то очень издалека и как бы только в гости. Вдруг я остро осознаю какую-то опасность для себя оттого, что тут ходит этот человек. Попасть к Тишке Гартному я даже не помышлял, но сейчас, прочитав на одной из дверей табличку «Директор», постучался.
Гартный сидел за огромным столом, один в просторной строгой комнате. За его спиной было окно во двор, свет бил мне в глаза и мешал видеть Гартного. Я отступил несколько в сторону, ближе к стене, не доходя до суола. Гартный был занят чтением бумажек, которые были сложены стопками в папках или просто лежали на столе. После моего «здравствуйте» он поднял круглые очки и долго смотрел, как бы стараясь припомнить, кто я такой.
— Ты же не просто так ко мне зашел, есть у тебя какое- то дело? — спросил он наконец вместо ответа на мое «здравствуйте».
— Сборник принес. Рассказов.— Я подошел ближе к столу и стал крутить в руках свой сверток.
— Гм, рассказов... Что-то я твоего ничего не читал. Как фамилия, говоришь? Хотя читал, кажется. Это ведь ты был литкоммуновцем?
— Я.
— То-то ж, вояки... Да что-то небольшой дождь покапал с вашего грома... Ладно, давай сюда, чего мнешь в руках эти свои рассказы. Зайдешь дня через три.
Три дня для меня были сплошным мучением. Дело в том, что, когда вышел первый номер литкоммуновского футуристического журнала «Роскв1т», на него ни одна газета, ни один журнал не откликнулись ни словом. Мы посчитали это чуть ли не заговором и во втором номере напечатали карикатуру Владимира Бохана «Башня молчания». С этой башни, по всей ее высоте, то из окна, то просто со стены в молчаливой позе заговорщика выступала чья-нибудь фигура или лицо — тех, кто был виноват в молчании. Была там и фигура Тишки Гартного, редактора «Полымя». Разумеется, как и во всяком шарже, в этой фигуре были и карикатурность, и насмешка, разве, может, излишне подчеркнутые. И теперь я был уверен, что Гартный неспроста спросил, был ли я литкоммуновцем. Мне припомнились вдруг слухи, что он человек самолюбивый и злопамятный. Раньше я таким слухам не верил, а теперь все это могло оказаться правдой.
Через три дня я постучался в ту самую дверь, вошел в тот самый кабинет. Гартный долго не отрывался от рукописи, и мне стало не по себе: неужели моя? Но нет, бумага хорошая и написана более крупным почерком.
— Ну что, герой, пришел?— наконец, дочитав страницу, спросил Тишка Гартный. Говорил он чуть-чуть в нос.— Ты учишься где или как? — вдруг спросил совсем о другом, пристально глядя на меня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146