А то опять пропадешь, и я тебя долго не увижу.
Снова слушал я Сергея — стихи Михася Чарота, его «Босые на пожарище» в каком-то мечтательно-возвышенном чтении, потом Максима Богдановича, Констанцию Буйло, Павлюка Труса. Своих стихов он читать не захотел.
Ушел он от меня уже около полуночи. Я еще долго не спал, было такое чувство, словно я побывал на каком-то празднике или со мной произошло какое-то чудо. Все звучали и звучали в памяти чужие строки. Наконец я провалился в сон, но в четыре часа ночи проснулся от стука в окно.
Сергей вошел возбужденный, без шапки, ворот рубахи широко распахнут. В глазах какая-то счастливая виноватость.
— Ты, братка, не сердись и не брани меня,— сказал он, размашисто заглаживая назад свои тяжелые волосы,— что среди ночи прибежал. Понимаешь, прочел, не отрываясь, всю твою книжку и так разбередил себя, что подумал: если сейчас же не выговорюсь, то заболею. Ты же знаешь, бездумно я читать не умею... Нет, нет, ты молчи, я буду говорить...
Вспоминая этот случай, всякий раз я думаю, что в нем отражается какая-то трепетная черта времени: непосредственность и чистота наших устремлений, может, даже наивность и ограниченность духовного видения; и такая же наивность, непосредственность и ограниченность молодой нашей литературы, в которой мы, однако, видели только совершенство и могли до слез растрогаться в восхищении ею.
Потом Сергей Фомин исчез.
Спустя немало времени меня соблазнила романтика лесосплава, и я напросился в командировку. На берегу Лепельского озера шла заготовка леса, там же стояло просторное строение для рабочих, а в отгороженной каморке жил начальник конторы, который охотно приютил меня. Мы с мотористом перегоняли плоты на другой, дальний конец озера. Буксир был малосильный, не тянул, мотор задыхался, моторист в промазученном до блеска ватнике обливался потом, без конца заводя его узким ремнем. На середине озера часто поднимался ветер, гнал плот куда угодно, только не туда, куда нам было нужно. Иногда загонял в какие-то настывшие синие камыши, иногда плот разбивали осатанелые, оловянно-тяжкие волны, и мы с мотористом с трудом добирались до берега в нашей давно ненадежной лодке.
Начальник конторы с ласковым именем Евгень и необычной фамилией Абарбанел весь день мотался то на лесоповале, то на трелевке, то на составлении илотов. Вечером, наговорившись с рабочими на шумном совещании, он приходил в нашу каморку и еще часа два не давал мне уснуть.
За те дни, которые мы прожили вместе, я узнал о его горе. Его оставила жена — умница, красавица, наидобрейший души человек, как говорил о ней Евгень Абарбанел. Влюбленно и счастливо жили они в добром городе, работали в каких-то близких к искусству учреждениях, и только потом уже, чтобы забыться, он уехал на это озеро. Привез с собой тот же любимый, городской строгого синего цвета шевиотовый костюм, носил те же белоснежные крахмальные сорочки с вишневого цвета галстуком, точно так же каждое утро брился, старательно причесывался, искусно наводя левый пробор в черных, до блеска гладких волосах. Было такое впечатление, что он собирается в театр или только оттуда вернулся. Никак не вязалась с вековой лесной глухоманью такая франтоватость.
В каморку он входил стремительно, садился на свой топчан, тут же вскакивал, вешал кепку на длинный гвоздь в стене и начинал ходить, без конца мелькая передо мною. И говорил, говорил — все о себе, о своей несчастливой судьбе. Недавно от ушедшей жены он получил письмо, в котором та писала, что помнит его, все равно любит и, может быть, вернется. Это еще больше бередило его память. Он любил поэзию, привез с собой самые близкие сердцу книги и искал утешения в
тоскливо-чувствительных стихах. Мечась передо мной по каморке, он читал их, доходя до такой экзальтации, что даже бледнел.
Не говорите мне — он умер. Он живет! Пусть жертвенник разбит — огонь еще пылает, Пусть роза сорвана — она еще цветет, Пусть арфа сломана — аккорд еще рыдает,—
декламировал он, время от времени останавливаясь и жестом усиливая трагические, рваные ритмы.
— Вот так и у меня,— вздохнул он,— и «жертвенник разбит», и «арфа сломана». Ничего не осталось, кроме рыданий. Финита ля комедия!
От меланхоличных стихов он мог перейти к бравурным. Однажды мне показалось, что он прочитал не чужое, а свое стихотворение:
Вы всем одарены — умом и красотою, И жало есть у вас, достойное эстета, Чтоб жалить поэтичней. Как вендетта, В своем движенье вы красиво-леденящи. У древних были б вы богиней настоящей. Но жаль, даже улыбка не смягчает глаз: Такого пустяка, как сердце, нет у вас.
Мне подумалось, что написано это было о жене. Тем более что, зажмурив глаза, он дважды, мстительно смакуя, повторил строки: «Как вендетта» и «В своем движенье вы красиволеденящи» .
Оказалось, он неплохо сведущ и в белорусской поэзии: вдохновенно прочел классические Дубовкины строки: «О Беларусь, моя шыпшына, зялёны чырвоны цвет!» И уже совсем удивил, прочитав необычайно поэтическое стихотворение Сергея Фомина «Ромашковая пыль». Человек идет среди полевых цветов, и на голенищах его сапог остается пыльца ромашек. Чудесный образ хозяина щедрой земли! Я сказал, что Фомина давно потерял из виду, не знаю, где он, и жалею об этом. Симпатичный парень!
он в Гори-Горках,—сказал Евгень Абарбанел.— Преподает в сельскохозяйственной академии.
Я подумал: почему бы мне не заскочить туда, там же и мой земляк Юрка Гаврук. А может, остался еще кто-нибудь из друзей, кто доучивался там после Слуцкого сельскохозяйственного техникума, в котором учился и я, но оставил, не соблазнившись перспективой агрономической деятельности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146