Там ничего не нашлось нового, на чем стоило сосредоточиться. Глаза снова остановились на бронзовом олене. Тогда руки отгребли его в самый уголок окна, будто он тут и в самом деле мешал ему.
— А поживу я еще, быть того не может! Вот только мать скорее бы померла. Тогда я заживу! Куплю хромовые сапоги, хорошее галифе, пальто, шапку вот эту заброшу к чертовой матери! — тут он сорвал свою фуражку и хлопнул ею по подоконнику так, что даже пыль поднялась и заискрилась на солнце.— Все спущу, набью кошелек деньгами и — на Урал! Эх, там жить, говорят, можно — красота! Я не пропаду. Не достанут, может, обрезать?
Он отвернулся от окна, со злобой сплюнул и снова надел фуражку. Козырек еще ниже надвинулся на лоб.
— Так сыграйте что-нибудь, дядька... А, вы ведь не умеете. Вот у нас есть музыканты так музыканты. Как растянет гармошку, как врежет — не устоишь... Мы часто на вечеринки ходим. Засунем шкворни за голенище, да и пошли.
— Зачем же шкворень?
— Как зачем? Вот не знает человек — драться! Не будешь же всяким голодранцам спускать. Я одного так отдубасил однажды, что десятому закажет. За жену избить хотели... А сейчас вот иду на почту телеграмму дядьке отбить — на свадьбу чтобы приехал.
— Ну так иди,— говорю я человеку, чтобы наконец избавиться от него.
— Успею. Вот вы, дяденька, воды — может, у вас есть — дайте напиться.
Он пьет большими глотками. В горле у него клокочет и булькает.
— Так приезжайте ко мне на свадьбу, ей-богу, а? Вот погуляем! У меня самогонки — шесть ведер выгнал — хватит на всех. Думаете, я боюсь, что милиция дознается? Плевать на это! Анупреем меня зовут, а фамилия — Кундич,— найдете. Пока мы живем, нужно погулять еще!
Он снимает фуражку и прощается. Я высовываюсь из окна и гляжу ему вслед. Теперь замечаю, что плечи у него неровные: одно выше другого. Ноги шлепают по тротуару, больше чем надо сгибаясь в коленях. Фуражка глубоко надвинута на голову, и кажется, что носить ее человеку очень тяжело.
Пахнет свежей, вымытой землей, и в лужах поблескивает солнце.
Месяц спустя я проезжал через Синило. Название деревни напомнило мне о встрече. Я спросил у мужчин про Анупрея Кундича. То, что я услышал, не удивило меня. Перед самой свадьбой, отрекшись от родителей, молодая сбежала из дому неизвестно куда, а Анупрей поехал ее искать, да так и не вернулся. Напился, а конь у него резвый, чего-то испугался, понес и — размозжил ему голову.
— А, собаке собачья и смерть,— сказал кто-то из мужчин.— Полоумка из себя строил, чтобы всех перехитрить. Не думайте, что он был дурак, ему так выгодней было. Оборотень.
Мне вспомнилось, как, наговорившись вволю, он пошел от моего окна, шлепая ногами и отдаляясь, и как мне тогда подумалось, что недолго он будет ходить по земле.
ГОРДОСТЬ
Я часто думаю о поколении, которому суждено прийти нам на смену. Подолгу сижу в скверах, чтобы посмотреть, как на своих площадках в песке играют дети. Восхищенным взором провожаю пионерские колонны, когда дружно, весело, с песнями и беззаботным щебетом отправляются они в лагеря. Какая красивая пора человеческой жизни! В светлой перспективе лет я вижу их взрослыми. Я стараюсь угадать их духовный мир. Какими будут у них чувства дружбы, любви, ненависти, ревности, страха, отваги? Будет ли ответственность перед ближним, перед человечеством, государством, миром? Не все поддается моему воображению. Но я твердо знаю и верю в одно: у них будет гордость. Гордость за революцию и за тех людей, которые ее совершили.
Иногда я представляю, что у меня есть сын. С тревогой и радостью вижу его совсем не похожим на меня. Ведь он входил в жизнь новыми путями, которых не знали до него люди. Вот он стоит передо мной, и в глазах его светится свой мир — мир неведомого мне детства.
— Папа, расскажи мне что-нибудь о революции,— просит он.
Эта просьба наполняет меня гордостью: я, его отец, помню революцию. Я могу рассказать про нее.
Я рассказываю, но он ждет от меня чего-то большего.
— Папа,— спрашивает он,— а какие ты имеешь заслуги?
Он выжидающе заглядывает мне в глаза, и я вижу, как
ему важно знать, имеет ли он право гордиться мной, потому что это и его биография.
Мы, взрослые, тоже гордимся: родными, товарищами, знакомыми и даже теми, кого не знаем.
Этот человек однажды зашел ко мне, назвался земляком, и с того времени мы стали друзьями. Он учился на рабфаке. Приходил, чтобы поделиться своими всегда нелегкими, никому еще не высказанными думами.
Он был инвалид. У него была искалечена правая рука. Она висела тяжело, беспомощно, иногда чуть заметно подергиваясь в рукаве. Я так привык, что даже не замечал ее и никогда не спрашивал, при каких обстоятельствах она была изувечена. Мы просиживали долгие вечера, всегда находя
интересные для нас темы разговоров. Я сворачивал ему самокрутки, прикуривал их; на минуту прерывался его спокойный, глуховатый голос, чтобы тут же, после первой затяжки, зазвучать снова. Наши беседы были для нас наилучшим путешествием по стране. Начиналось путешествие в ближайшем колхозе, затем уводило нас в Кировск, на Кубань; мы томились от жажды в горячих песках Каракумов, купались в волнах рек, брели полевыми дорогами, овеваемые ласковым шепотом колосящихся нив Черноземья.
Как-то мы разговорились про гражданскую войну. Это был вечер волнующих воспоминаний. И только тут выяснилось, что он чапаевец. Как знак тех далеких походов осталась у него эта искалеченная рука. Приятель волновался. Перед внутренним взором моим проходили те годы геройства и мужества. Они гремят в памяти залпами орудий, сеют пожары и смерть и светят огнями надежд, те годы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146