Потом мы вытирались пропахшими морем полотенцами, сходились, снова говорили друг другу «доброе утро» и возвращались в санаторий, когда остальные отдыхающие еще только поднимались с постелей. За завтраком я снова виделся с Верой: она как бы спешила навстречу моему взгляду. Если же за столом ее стул долго пустовал, я томился и ждал ее.
— Немного опоздала, прошу прощения. Задержалась с упражнениями,— обычно говорила она в таких случаях, будто и вправду была передо мною в чем-то виновата.
Однажды с коллегой мы лежали на горячем прибрежном песке и жмурились от солнца, разглядывая на горизонте легкий дымок парохода. Без всякой видимой причины коллега сказал:
— А славная женщина твоя соседка.
— Вера?— спросил я.
— Да. Только жаль, что у нее так с глазом. Такая красивая, и — несчастный человек.
— А что у нее с глазом?— удивился я.
— Он поврежден. Разве ты не обратил внимания, что когда она смотрит, то слегка прищуривается, чтобы одинаковыми были веки. И всегда стоит чуть-чуть боком, чтобы не видно было увечья: не хочет показывать висок.
— Это не у Веры! — убежденно сказал я.— Может, ты говоришь о ком-то другом?
— Как? И ты до сих пор ничего не заметил?— расхохотался мой коллега и стал потешаться над моей невнимательностью.
Встретившись с Верой, я пристально всмотрелся в ее лицо. Вера заметила это, испуганно взмахнула ресницами, сразу же повернулась так, чтобы виден был правый висок, и со вздохом прикусила губу, словно заглушая мучительную боль. От уголка глаза, там, где ложится первая морщинка мудрой человеческой зрелости, как след извивающейся, ядовито-быстрой змейки, тянулся тоненький шрам, прячась под легким локоном на виске,— след прикосновения смерти, след войны.
Что-то необычайно чистое, высокое и святое коснулось меня. Самой красивой, прекраснее всех на свете была эта женщина.
И потом, когда бы я ни встречался с Верой, передо мной невольно всплывало лицо коллеги, и мне казалось, что глаза его застилает страшная душевная слепота.
ПЕСНЯ СОЛЬВЕЙГ
Ноябрь. Тусклый осенний день с каплями ночной влаги на голых почерневших ветвях привокзального парка.
Как одержимый хожу по извилистым узеньким улицам старого города. Когда-то мне приходилось бывать здесь: со сланце-химического комбината в Кивыли приезжал с отчетами в министерство, иногда — на совещания. И ни разу не оставалось времени осмотреть весь город с его островерхими крышами часовен и ратуш, с потемневшим железом флюгеров на шпилях колоколен, с башней длинного Германа в Вышгороде, на которой день и ночь развевается флаг.
Подумать только, как мешает нам спешка! Так и не выбрав тогда времени на подробное знакомство с городом, я потом более двадцати лет не имел возможности побывать здесь. И вот хожу пораженный: словно читаю книгу, со страницами которой перелистываются века, схоронившие в себе далекие человеческие судьбы. А рядом сегодняшний легкий, стремительный Таллин...
Но радости этого нового ощущения я отдался позже. А первое, что сделал,— спросил, как пройти к Батарее — могучей цитадели времен Екатерины, бывшему кадетскому корпусу,— из окон которой всегда был виден свинцовый холод Финского залива.
Однажды где-то здесь над стенами проплыла, как сон, тихая музыка: кто-то далеко играл на пианино григовскую «Песню Сольвейг», наполняя душу болью утраты, отчаянием и бесконечной мольбой...
ПАРЕНЬ В ВЕЛЬВЕТОВОЙ КУРТКЕ
Все дела, касающиеся меня как гостя на съезде писателей, были выполнены, до отлета оставалось много времени, и я мог употребить его на то, чтобы наконец осмотреть город.
Я знал только старый Таллин, и теперь, оказавшись за его чертой, радостно удивляюсь той неожиданности, что и на улице Гагарина, и на Пярнуской — он всюду так неповторимо живописен, среди самой свежей современности сберег свой многовековой облик: и вечно синее небо над собой, и неизбывный запах моря, и дома, то строгие и суровые, то уютно-интимные, похожие на старинные замки.
И неожиданно, чуть в стороне от улицы,— мемориальная стена из серо-желтого камня с Вечным огнем перед ней. У подножия стены, на мраморных ступенях — венки из живых цветов, перевитые траурными лентами, цветы в вазонах, букеты, положенные тесно один на другой, свежие, еще хранящие прикосновение человеческих рук. Тут стоит торжественная тишина, как всегда в местах, где надо склонить голову, чтя память тех, кто отстоял нам отчизну.
Возле цветов, подойдя к ним близко, остановился юноша лет семнадцати. Я с неприязнью взглянул на его туго натянутые на бедрах джинсы сине-линялого цвета, на рыжую вельветовую, на локтях потертую куртку, на длинные волосы, что нерасчесанными космами падали на воротник... Бездумные выродки! Нигилисты, насквозь пропитанные заморской транзисторной отравой. Как он может стоять здесь, на этом святом месте, как может смотреть на цветы, принесенные сюда единомышленниками мертвых! А вдруг он сейчас под те дикие мелодии, что роятся у него в голове, начнет подрыгивать ногами, читая фамилии, выбитые золотом на мраморе стены: «...полковник такой-то... майор такой-то... лейтенант... двое неизвестных...» Я приготовился сразу же дать волю своему возмущению, если парень позволит себе сделать хоть что-нибудь похожее на неуважительность или бестактность.
И я весь насторожился, так как парень еще ближе подошел к стене. Но он опустился на колени, поправил букет, что был прижат другими, высвободил головку тюльпана, немного уже обессиленную, расправил ленту венка, тоже зажатую другими венками. Положил ее на ладонь и надолго замер, как бы молясь или принося мысленно клятву.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146