— Нет ничего, сынок. Доедем — попросим.
— Куда доедем, папка?
— К людям. Попросим, может, дадут.
— А мамка наша едет?
Что ответить ему? Зачем смотрят с такой верой эти глазенки? Разве могут они знать о законах человеческого права на жизнь?
— Но-о-о!
Когда ночь приглушила горечь и жажду, когда прикрыла собой пыль и зной — над головами рассыпались холодные звезды. Хотя и была мягкая ночь, хотя и молчала она, но звенела натянутыми струнами человеческого изнеможения.
Они свернули в перелесок. Отпрягли коняку, привязали, чтобы не ушел. Огонек маленького костра бился о тугую темень.
Поджарили маленький кусочек сала, который удалось выменять на рубаху, снятую с тощего тела.
— Ешь, сынок, завтра, может, еще где-нибудь достанем. Гнедку продадим. У него уже нет сил идти. Может, кто купит.
— А куда мы так долго едем, папка?
— Куда? Кто его знает, сынок. Война вот. Выгнали нас. Все едут.
— А домой мы поедем?
Он не отвечал. Он не знал, что ответить. Глядя на костер, ловил долгий синий писк головешки. Глубоко вздохнул. Ночь похоронила этот вздох в своем равнодушии.
Потом долго сидели неподвижно и, когда погасли головешки, уснули так же тихо, как с бешеной стремительностью тихо падает звезда.
Снова звонкое небо и бесконечная даль.
— Но-о-о!
Понуро переступают Гнедкины ноги со сбитыми подковами. Медленно переваливается с оглобли на оглоблю отощавший конский круп. Тяжко дается каждый метр обглоданного колесами шоссе. Кружатся, звенят, жалят слепни.
— Но-о-о!
А даль плавится немым синим мерцанием. А солнце струит томящую жажду, чтобы еще сильнее мерцала даль и угасли последние надежды.
Гнедку не хотели покупать. Кому он нужен? В такое время? Зачем? Свое, нажитое, может, покидать придется. И вот так же, может, придется пускаться в дорогу. Разве все возьмешь с собой? Зачем кому-то Гнедка?
Его не хотели брать. А он уже не мог идти. В далекой, трудной дороге он добросовестно служил человеку, забывая, что дорогам нет конца.
Кто-то взял-таки, сжалился. Просят-то — гроши. А конь — что ж, пусть постоит, может, и отойдет.
А они — в далекую звенящую синь пошли пешком.
Две фигуры. Одна — высокая, худая, как скелет, с нацепленными на плечи лохмотьями. Другая — маленькая, слабенькая, с тонкими ручонками и потрескавшимися ногами — болезненный комочек жизни.
Много пройдено дней. Много отмерено дороги, но снова и снова встает она — суровая, беспощадная, каменная. Широко раскидывается даль. Она упирается в синь, чтобы не видно, где край ее, где конец. Земля горячая и твердая.
Мешаются шаги и дни, горечь и жажда, солнце и пыль. Будто нехотя проходят мимо верстовые столбы, и каждый из них как новая, страшная предначертанность. Остаются позади могилы беженцев с белыми березовыми крестами на них.
Небо нависает мерцающим маревом. Горячим, серо-белым булыжником шоссе сбегает в дымку. По обе стороны сожженная солнцем ржавая, сухая трава. Хоть бы подул легкий ветерок. Хоть бы где-нибудь ручеек.
А две фигуры идут, держа одна другую за руки.
— Папка, а папка, ноги болят. Скоро ли мы дойдем?
И этот слабенький голосок безжалостным, неумолимым
ударом отсекает нитку дороги. Будто лопнула пружина заведенного механизма. Тогда поднялась рука, чтобы стереть пот с почерневшего лица. И бессильно упала, пройдя только по одной щеке. Сухими глазами глянул он поверх верстовых столбов, а потом взял этот маленький комочек жизни на руки и снова шагнул вперед.
Спина его горбится. На шее вздуваются жилы. Из дыр вылинявшей истлевшей шапки торчат спутанные волосы, спереди они падают на липкий лоб. В прищуренных глазах отчаяние, а впереди каменная белизна шоссе с его верстовыми столбами, за которые он силится сделать еще и еще шаг. Сын. Ради него должен он до конца изведать всю немилосердность судьбы. Подкашиваются ноги. Хрипло дышит грудь. Еще один шаг — один день... А маленькие ручонки сына, обессилев, выпускают край отцовой свитки. Побелевшие, сухие губы еле шепчут:
— Папка, пить хочется, пить... Где мама наша?
А он идет. Он хочет ступить еще один шаг, пройти еще один верстовой столб.
Потом голос сына умолкает, а ручка падает вниз и болтается, как оторванный рукав.
Тельце сделалось тяжелым, чужим.
Он останавливается и смотрит на сына. Глаза закрыты неплотно сомкнутыми веками, на лицо серым молчанием шоссе легла смерть.
Тогда поднял он голову, глянул в налитое солнцем небо, и из груди хриплым вздохом вырвалось:
— Г-господи!
Ноги его подогнулись, он тихо опустил свою ношу, зная, что теперь еще тяжелей станет ноша жизни.
Еще один крест стал на свежей безмолвной могиле.
Небо наливается расплавленным солнцем, плавится от жары. Шоссе въедается в далекую синь дымки. По обе стороны выжженная душным воздухом, ржавая, сухая трава. Он идет и идет.
— Г-господи!
Некуда больше идти ему, но заведенная пружина бытия хочет раскрутиться до конца, чтобы измерить силу человеческих надежд и отчаяния. В ушах глухой звон. Вокруг зной и жажда, а перед ним — далекая, суровая и тернистая Дорога, как суровая и тернистая жизнь человека.
У КОСТРА
Я еду по узкой дороге среди хлебов. Глубоко врезаются колеи в бархатистую межу-дорогу. Иногда попадаются ямы, переезжая через них, я качаюсь в своей телеге, как в зыбке.
Конь бежит трусцой. Фыркает и потряхивает гривой. Кнут лежит в телеге, и, когда мне хочется взбодрить коня, я слегка стегану его вожжой да крикну:
— Но-о!
Конь снова фыркнет, встряхнет гривой, ударит копытами, и мне приятно ощущать убаюкивающее подрагивание телеги.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146