Не показавшись Иаме, мы нашли себе место где-то в последних рядах зала.
То ли от холода, то ли от нетерпения люди стали топать ногами. Занавес поднялся, и на сцену с небольшим, накрытым темным покрывалом столиком стремительно вышел Иама. Моему удивлению не было границ — это был тот самый заморский волшебник с портрета: то же бронзовое, замкнуто-сосредоточенное лицо, магическая звезда в складках чалмы над самым лбом, тоненькое кольцо серьги.
Он поклонился публике, сделал несколько мягких шагов назад и хлопнул в ладоши. На сцене появилось новое чудо — женщина несказанной красоты, одетая в легкие цветастые шелка. Ее походка была полна и сдержанности, и властности, и покорной преданности...
Как мне казалось, все шло обычно и нормально. И в то же время в представлении было нечто такое, что держало внимание в ожидании и тревоге. Иама глотал длинную гибкую шпагу, пил керосин и тут же выдувал над собой огненно-дымным факелом; проделывал фокусы с платочками, с водой; длинным железным прутом протыкал оголенную до локтя левую руку, и снизу, где выходил конец прута, кожа туго натягивалась, прокалываясь с тихим хрустом. Было много и других изобретательных выдумок. Но особенно мне запомнились два номера. Один — когда Иама, отойдя в дальний конец зала и став к сцене спиной, клал на плечо ружье дулом назад, прицеливался через оптический глазок и стрелял. На сцене горела пятилинейная лампа, стекло с которой было снято и положено на черный бархат. Дробинка пролетала через узкий канал стекла, попадала в язычок пламени и гасила его.
Вторым запомнившимся мне номером заканчивалось представление. Одетая в синий шелк ассистентка Иамы выходила на сцену, становилась на колени и наклоняла голову. Иама, положив ей на шею яблоко, высоким сверкающим взмахом сабли рассекал его с такой силой, что половинки разлетались в разные стороны. Зал замирал от страха, кто-то вскрикивал, кто-то вскакивал с места, но женщина поднималась с колен, мило улыбалась и спокойно шла за кулисы.
Возможно, потому, что необычность нашего знакомства настроила меня доброжелательно, все увиденное понравилось мне. Об этом я и сказал Иаме, когда мы с Линой прошли за занавес. Иама укладывал в чемоданы реквизит, был уже в коричневом пиджаке и выглядел утомленным.
— Марьянка! — крикнул он за кулисы.— Иди сюда, я познакомлю тебя с добрыми людьми... Позвольте представить вам,— сказал он, когда вошла та красивая, одетая в синий шелк женщина,— вот моя жена, она же и ассистентка... Марьянка, знакомься и люби моих новых друзей.
Кроме красоты у женщины была какая-то удивительная мягкость — в глазах, в голосе, в светлых волосах, в манере доверчиво смотреть, в готовности вас понять и пойти вам навстречу. Обменявшись друг с другом несколькими фразами, они с Линой тут же подружились.
— Идемте, Линочка, вы мне поможете переодеться — я замерзаю.
Они с Линой были чем-то похожи, просто, должно быть, непосредственностью и молодостью. И помню, как умиленно смотрел Иама вслед Марьянке, когда они с Линой побежали за кулисы.
— А мне, к сожалению, приходится довольствоваться самыми примитивными трюками,— показал Иама на собранный реквизит, сразу помрачнев.— Жаль, что вы не видели меня в моих коронных номерах...
Четыре довольно толстые общие тетради, исписанные мелким, убористым почерком,— это и были Иамовы дневники. Кроме событий, записанных в хронологическом порядке, здесь были воспоминания, рассказывались чужие истории, много места занимали раздумья. Но из всего написанного ярче всего вырисовывался портрет самого Иамы. Это был человек строгий к себе, вдумчивый, рассудительный. Он не любил бездельников, выскочек, людей пустых и легкомысленных, даже если за ними бежала тень славы. Повсюду он возил с собой книги. Неплохо разбирался в философии и психологии, досконально знал физиологию и анатомию человека, тренировал волю и память. Высоко ценил человеческое достоинство и с отвращением писал о двух борцах, с которыми ему случайно довелось жить в римской гостинице. На сцене они демонстрировали красоту классической борьбы, а все свободное время проводили в кутежах и цинично похвалялись, где, у каких поклонниц и при каких обстоятельствах имели наибольший успех и за какие достоинства их любили.
Из дневников я узнал, что никакой он не чужестранец Иама, а самый настоящий русский, Красиков, с добрым русским же именем Владимир. Что родом из Сибири. Был пастухом, почти самостоятельно выучился грамоте и заболел цирком после того, как в их селе побывала бродячая труппа. Начались поиски книг о хиромантии, черной магии, чародеях, йогах, о тайнах животного магнетизма. Чтобы приучить себя не бояться боли, он под одеждой туго опоясывал голое тело твердыми веревками, носил на теле гирьки с острыми крючками, весь день в таком самоистязании вышагивая за стадом. Подзывал собаку, помогавшую ему в
пастушьем деле, и смотрел ей в глаза с таким упорством, что та ложилась у его ног и начинала скулить.
Потом исчез.
Потом странствовал с цирком.
Потом очутился в Индии и через много лет вернулся оттуда всемирно прославленным факиром мамой.
Ке помню, давал ли я отзыв в газете. Вероятно, давал. Это ли стало причиной или то, что подружились наши жены, но с Иамами у нас завязались добрые семейные отношения. Как желанные гости стали они бывать у нас в доме.
Собравшись, мы обычно просили Иаму что-нибудь рассказать. Из своих странствий или что-то о профессии, которая нам всегда будоражила воображение. Он неохотно соглашался на это. Будто боялся слишком раскрыться. Однажды Лина даже сказала ему об этом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146