— Лучше бы он меня совсем бросил»; Вдруг он исчез и прислал письмо из-под Золотой Тайги. Теперь он писал, что собирается хорошо заработать на золотых приисках, но Волька уже ничему не верила. Она только боялась, чтобы он, упаси боже, в самом деле снова не вернулся. Не себя ей было жаль, а дочку,— зачем ребенку знать, что у нее непутевый отец. Так в тревоге и жила Волька все годы. Маринка пошла в школу, и тут неожиданно открылось, что она очень любит музыку. В школе было пианино, и у этого пианино она пропадала целые дни. Так бы, может, все и осталось только забавой, если бы не приехали артисты давать концерт. Они послушали Маринку и увезли с собой в Минск.
Ах, как неуютно и неприветливо стало в хате, когда Волька осталась в ней совсем одна. «Сколько же будет продолжаться такая жизнь?» — спрашивала она себя. Самое горькое было в том, что она знала: в своем одиночестве виновата сама. Разве не видела она, как всегда ловит ее взгляд Игнат Куты-ловский? Разве не поджидал ее на всех дорогах Змитрок Озерицкий, участливо намекая, что одной ей тяжело — ни сена некому заготовить на зиму, ни загодя запасти дров. Один —
вдовец, а у другого жена — любительница повеселиться, только, видно, не очень весело от этого было Змитроку. Но Волька, напуганная всем тем, что пережила со Степаном, не верила теперь ни себе, ни людям.
Первые дни Волька присматривалась к своему квартиранту. Очень уж он был лишним в хате. Она давно привыкла к своему одиночеству, знала, что ее день как начнется, так и пройдет спокойно, а теперь нужно было всегда помнить, что есть кто-то посторонний. Утром она старалась пораньше встать, с опаской посматривала на его постель и быстренько одевалась, пока он не проснулся. Вечером ей не терпелось прибежать домой пораньше, словно у нее набралось там бог знает сколько дел. Покормить поросенка, подоить корову — это было привычно, но ведь хотелось освежить пол, убраться засветло в хате, посмотреть, всюду ли чисто, не загрязнились ли занавески. И подумать, что приготовить на завтрак, на обед, на ужин. Все-таки это чужой человек, не хотелось, чтобы он считал ее нерадивой хозяйкой.
Он был какой-то странный. Чаще всего молчал, словно чем-то был очень занят. И только на третий день спросил, когда она поставила на стол завтрак:
— Скажите, а как вас звать? Что Волька — это я знаю, а по имени-отчеству?
— А по отчеству и не надо, мы к этому не приучены. Просто Волька, и все.
— Хорошо. Тогда и меня так зовите — Владимир. Ну вот, мы и познакомились. А мне это нравится: проще и даже лучше — тетка Волька, дядька Владимир. Правда, немного непривычно: так можно называть человека старше себя, а мы с вами почти одних лет. Но это дело привычки: можно без «тетки» и «дядьки». Ну так вот, Волька, садитесь завтракать.
— Да я позавтракала уже.
— Мало ли что! А мне одному скучно. Я не привык без компании. Садитесь, пожалуйста.
Пришлось сесть. И с этого дня Волька за стол садилась вместе с ним.
Он уходил в поле на весь день. Узнав, что там они даже не обедают, Волька давала ему с собой кусочек сала, бутылку молока. Он сначала не хотел брать, но Волька, не спрашивая, совала все это ему в карман ватника.
Их было человек восемь. Квартировали они в селе, у кого
попросторнее было в хате. Каждое утро колхоз им давал машину, чтобы отвезти на работу. В помощь себе они взяли деревенских мальчишек, и те на рассвете уже ждали их около сельсовета. В поле геодезисты доставали из чемоданов теодолиты, ставили их на треноги и начинали вдоль и поперек измерять клин, а мальчишки тянули мерные ленты, забивали в землю колышки, перенося их потом на новые места. Веселого в этом было не так уж много, но зато сколько гордости! Рассказать на селе, что сами смотрели в теодолиты, и — хотя до этого далеко — помечтать, что, может, и сами станут геодезистами,— это уже не шутки.
Вечером он садился работать. Из полевой сумки вынимал длинные листки бумаги, исписанные и вдоль, и поперек, и наискось, раскладывал их на столе и начинал чертить. Волька уже знала, что эти узкие листки называются абрисами, а то, чем он занимается сейчас,— камеральной обработкой. Все, что им сделано за день там, в поле, с этого абриса надо перевести на чертеж.
И вправду, он был очень странный. Если что делал, так ничего больше и не видел. Что-то шептал про себя, сам с собой советовался. Вольке было в новинку смотреть на его работу.
— Вот так, значит: тут дорога, а тут ручей,— говорил он сам себе.— Хорошо. Так и запишем: шестнадцать — два. Так. А вы работаете на току?— тут же спрашивал он у Вольки, но ответа не ждал.— А туг — тридцать и четыре. Ну и как урожай?
— Урожай в этом году хороший.
— Так. А здесь пригорок. Управитесь сами?
— Управимся. Машин теперь много... Ну, а вот это, что вы чертите,— это тоже колхозу нужно?— спросила Волька.
— Тут рельеф меняется. Так. Направление одиннадцать градусов... Надо ли колхозу, спрашиваете?— Он взглянул на Вольку, но все равно будто не видел ее, говорил с кем-то другим.— Это величайшая историческая глупость, которую повторяли из века в век ученые и неучи, что Белоруссия — край болот, нищеты, колтуна и мякины. Неправда! Вранье! Наша земля очень богатая, только некому было, подобно добросовестному доктору, прослушать ее. А когда прослушали, то сказали: тут надо строить большой город.
— Как? У нас, в этой глуши, будет город?— удивилась Волька.
— Да еще какой! Огромный, просторный, солнечный, с садами, с парками. Сюда понаедет много людей — пожалуйста, живите, трудитесь и прославляйте свой край. Тут, в вашей земле, найдено столько богатства, что его хватит на сотни лет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146