Кстати, имя его создано из двух — Заира и Риты. Рита погибла во время войны.
Однажды — Рита с малышом куда-то ушла, по-видимому к своей сестре Татьяне Шашелевич, тоже артистке,— мы с Заиром сидели у него дома и говорили об искусстве. Обычно мы философствовали и спорили с ним до умопомрачения, по нескольку дней подряд. На этот раз разговор протекал мирно: мы восхищались непревзойденным архитектурным величием бальзаковской «Человеческой комедии».
— Нужно и в скульптуре создать такую галерею образов,— сказал Азгур. В руках он мял пластилин и что-то лепил на фанерной дощечке, которая лежала у него на коленях.— Дать историю Белоруссии в скульптурных образах. Можно начать со Скорины или даже с более древнего времени. А история у нас богатая, только в скульптуре никем еще никак не представлена. Сымон Полоцкий, Кирилла Туровский, Василь Тяпинский, Стахор, Будный, Багрим. А Кастусь Калиновский! А потом — девятьсот пятый год. Пулихов, Алесь Савицкий. Один Октябрь какую галерею даст. Ленин, без которого немыслима революция, Маркс и Энгельс. А затем Алесь Червяков, Жилунович, Адамович, Криницкий. А групповые композиции слуцких, дукорских и козыревских повстанцев. Н называю только те имена, которые удержала память, а если полистать книги...
Мне казалось, что я уже где-то слышал похожие рассуждения. Да, конечно: именно такую задачу в литературе ставил перед собой Кузьма Чорный. Сходство рассуждений меня, однако, не удивило: я знал общительную натуру Азгура, его привычку бывать у многочисленных знакомых и горячо воспринимать их идеи, их планы. Значит, Чорный с ним поделился своими мыслями. И я, признаться, подумал, что рассуждения Азгура — всего лишь повтор красивого жеста.
— На это, брат Заир, не хватит человеческой жизни,— сказал я.
— А я попробую! — с неожиданным упорством заявил Азгур и вместе с табуреткой повернулся ко мне.
Я взглянул на него и поразился, впервые увидев в нем неожиданную силу. Эта сила была в напряженном повороте головы на короткой сильной шее, в густой гриве будто вихрем излохмаченных смоляно-черных волос, даже в черной ленте, повязанной вместо галстука пышным бантом, концы которого лежали на жилете, и в отпущенных под Пушкина бакенбардах. Маленькое подражание Пушкину я замечал, и раньше, но смотрел на это как на причуды молодости. Теперь же мне показалось, что в этом есть какая-то определенная ориентация. Что ж, это неплохо, сказал я себе.
Азгур колдовал над пластилином, я ходил по комнате. В открытое окно залетали пчелы, они кружились над букетом цветов, который перед уходом поставила на стол Рита. Из палисадника плотными, густыми волнами вливался пряный запах сирени. На улице стоял непрерывный грохот: на своих откормленных битюгах, стертыми подковами выбивавших из булыжника искры, в тяжелых фурах ломовые извозчики перевозили листы железа, темные, ржавыми обручами окованные бочки, пустые бутылки, дребезжащие в кособоких ящиках, уставленных под самое небо. То и дело с ближней товарной станции доносились пронзительные гудки паровозов.
Помолчав, обдумав столь дерзкий проект, мы стали дополнять его образами из литературных произведений. Азгур называл, что возьмет из Янки Купалы, Якуба Коласа: «Могилу льва», «Разоренное гнездо», «Сымона-музыканта», Новую землю», образы из которых виделись очень скульптурно. Конечно же и из Кузьмы Чорного, потому что уже тогда даже первые его произведения поражали глубиной проникновения в человеческие судьбы.
— Ну как? — вдруг спросил Азгур.
Я перестал ходить и застыл в восхищении. На фанерной дощечке стояла только что вылепленная фигурка ломового извозчика. Такая колоритная, такая живая, что казалось, и вправду я где-то видел этого человека. Не иначе как после нежданной удачи или, может, после доброй чарки, задрав голову, подняв кнутовище и широко раскинув руки, он шел на чуть согнутых хмельных ногах и узенькими щелками глаз разинутым щербатым ртом, всеми морщинами на лице, чубом вылезшим из-под сбитой на затылок кепки, и даже животом так заразительно смеялся, что я сам расхохотался до слез. И не успел я вдоволь нахохотаться и наудивляться, как Азгур стукнул по фигурке кулаком, в один миг превратив в лепешку всю эту искристую человеческую радость.
— Что ты делаешь! — запоздало крикнул я.
Мне было тяжело смотреть: будто живого человека на глазах превратили в бесформенную массу. Казалось, такую фигурку вновь не повторишь, а она тоже могла войти колоритным экспонатом в задуманную Азгуром галерею.
Много лет я не виделся с Азгуром. Прошла война, многое переменилось, не стало многих друзей. Встретившись, мы, конечно, присматривались друг к другу, стараясь понять, чем каждый из нас стал. Он, должно быть, с сожалением думал, что во мне писатель давно кончился. Это немного смущало его, и привычную давнишнюю откровенность приходилось сочетать с тактом. Я же знал, что он в большой славе, много сделал и за это заслуженно пользуется уважением людей и отмечен правительственными наградами. Я боялся, что такое различие между нами в чем-то проявит себя, но не почувствовал этого. Кое-что, правда, утратилось: непосредственность, беззаботная улыбка, свобода жеста, но это легко можно было объяснить тем, что мы не замечали, как годы меняли каждого из нас. И признаюсь, не без душевной тревоги
я пошел в мастерскую Азгура: там должна была быть та святая святых, в чем проявляется самая высокая и главная сущность человека.
То, что я увидел, меня ошеломило. Мне показалось, что я вошел в зал, где собрались люди самых разных возрастов, наций, настроений, профессий, одежды, жестов, поз.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146