Того, что ты вместил в рассказ, мне хватило бы на целый роман. Я исходил бы не от замысла, который бы меня сковывал, а от самого человека. Тогда я мог бы показать богатство чувств, столкновения характеров, словом, тут бы у меня все разрослось вширь. А ты сделал это, браток, как вор: сам себя обокрал.
«Как же нехорошо я сделал, что пришел сюда с таким неудачным рассказом,— думал я.— Как мог позволить себе такую смелость?»
— Но ведь это я говорю о себе, а не о тебе,— переждав немного, сказал хозяин.— Я говорю о том, как бы я написал. Но тут же не я, а ты. И я должен сказать, браток: ты правильно делаешь, что так пишешь. У тебя другой стиль. И надо, чтобы каждый писатель был похож только на самого себя.
Еще немножко переждав, сказал уже шутливо, в той манере, которой любил наделять своих персонажей:
— Так что, панечку мой, можешь смело пускать рассказ в люди.
Он походил по комнате, шлепая домашними туфлями и хмуря лоб, будто вспоминая что-то. Видимо, его что-то беспокоило, чего-то он еще не досказал. Подошел к столу, стал перед раскрытой книгой Бальзака и показал на нее пальцем:
— Вот, браток, где сила так сила!
Я знал, что это было его новое глубокое увлечение. Совсем
недавно выше всех он ставил Достоевского. Об этом я ему и сказал.
— Скажи, ты лежал когда-нибудь в больнице? — спросил хозяин.— Так вот, когда лежишь в больнице, тебе кажется, что весь мир болен. Начинаешь думать, что на земле только и живут люди с болячками, с разной хворью, а то и с искалеченной душой. Даже страшно становится, что вокруг тебя никого здорового не осталось. Скажу тебе, человече, что, начитавшись Достоевского, только таким больным мир и видишь. Но ведь это не так.
Говорил хозяин тихо, не жестикулируя. Вероятно, он вынашивал новое, очень важное для себя убеждение и, чтобы еще больше утвердиться в нем, хотел передать его другому. Святость этого убеждения жила во всей фигуре, когда он вдруг остановился и повернулся ко мне, во всем облике — в спокойном высоком лбу, в теплой строгости его глаз под чуть приподнятыми бровями, в немножко припухлой нижней губе, в мягкой ямочке на круглом подбородке.
— Я считаю Достоевского величайшим писателем,— продолжал хозяин,— но читать его теперь побаиваюсь. Судьба нашей земли была настолько трудной и так много было страданий у нашего народа, что, описывая все это, легко можно скатиться к любованию этими страданиями. Начать писать под Достоевского. Но ведь это будет искажением правды и истории. Наш народ здоровый, мужественный, это мы и сами с тобой видим, значит, и писать о нем надо мужественно.
Помолчали. В этом молчании было что-то очень доброе, даже необходимое. За окном прошел человек, громко и долго стуча каблуками по деревянному тротуару. Хозяин, казалось, слушал и еще какую-то мысль в самом себе.
— Так что видишь, браток мой, я очень рад, что переболел Достоевским, чтобы все это понять.— Он подошел к столу, взял раскрытый том Бальзака — это был «Отец Горио», перелистал несколько страниц, будто собираясь что-то прочесть, но тут же положил книгу, прикрыл рукой и сказал: — Вот у кого надо учиться. Большой писатель. Тут, браток, ничего не скажешь. Все вывернет наружу.
А через несколько минут добавил:
— Вот если бы с такой же силой описать историю нашего народа. Это же, можно сказать, сплошное белое пятно в литературе — наша история.
И он стал говорить, что это необычайно благодарная и нужная тема. Сколько здесь никем не тронутого, богатейшего материала. На протяжении многих веков на нашей земле скрещивались интересы чужеземных захватчиков. Не раз проходили опустошительные войны, полыхали пожары. Все, кто только владел силой — и завоеватели, и свои доморощенные князьки-магнаты,— все хозяйничали тут, поливая нашу землю кровью и йотом простого человека, порабощая его, глумясь и продавая, словно скот. Но народ жил и боролся. Он восставал из пепелищ и разоренных гнезд и искал правды, добиваясь ее непокорством, бунтами, восстаниями, побегами в чужие земли. Наша земля полна человеческих костей, крестов и курганов. А народ все-таки выжил. Об этом просто нельзя не писать.
Я рассказал, что был очевидцем, как в Слуцке в девятьсот двадцать третьем году землекопы, роя на рынке яму под телеграфный столб, выкопали один на другой поставленные три гроба. Хозяин сказал:
— Вот видишь, и никто не помнит, когда это было. И нигде не написано. Поэтому я и говорю: если бы кто нашелся и написал вот такую художественную энциклопедию обо всем там, что происходило на нашей земле... Правда, тут нужна не одна книга, чтобы вместить все главные этапы истории вплоть до наших дней. Бальзак раскрыл философию лишь буржуазного класса: человек человеку волк. А мы, браток, уже стоим на пороге новой философии, когда человек человеку становится братом. Вот какой тут простор...
Таких высказываний от него я не слышал никогда и был очень удивлен. Меня поразила грандиозность его планов, и тут же я убедился, что, никого не ожидая, всю эту работу он берет на свои плечи, что у него и в самом деле многое уже продумано. Он сделал несколько пейзажных набросков, описывая, по-видимому, свои Тимковичи; в этих зарисовках часто упоминались перекрестные дороги, старый дуб, корчма. Набросал и несколько линий скрещивающихся человеческих судеб и характеров, наделив героев своими жестами и какой-нибудь своей характерной фразой, вроде: «Чтоб ты почернел, дай боже, мой паночек, с такой помощью» — или: «Так, может, пане егомосцю1, на этом и поладим?» Многих из них я потом узнал в образах героев, когда он, спеша и даже не заканчивая, один за другим выпускал в свет свои романы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146