Бровка, всегда веселый, никогда не расстающийся с шуткой, рассмеялся:
— Подальше положишь, поближе найдешь!.. Очень уж бережно ты их укладывал! Ну вот теперь будешь иметь приятное удовольствие — вспоминать о них.
Квартира была из трех комнат. Мы все внесли в дом, сложили кое-как и где попало. Не успели умыться, поливая из кружки друг другу на кухне, как в руках у Головача появилась бутылка. Усевшись где кто мог — на скамеечке, на перевернутом чемодане, на стопке книг,— мы весело выпили,
закусывая сухой колбасой и похрустывающим луком, макая его в кучку соли, насыпанную на газете посередине стола. Откупорили и вторую. Жена Головача Нина все просила извинить за такую импровизацию.
Должно быть, Бровка куда-то торопился и, забыв, что о пропаже надо молчать, спросил, который час. Я машинально глянул на руку и тут же спохватился, но опоздал: Головач заметил, как я быстренько одернул рукав и опустил руку. Он посмотрел на одного, на другого.
— Что случилось, хлопцы?
Пришлось рассказать. Головач сразу же помрачнел. В том, что я остался без часов, обвинял только себя и тут же стал снимать свои, чтобы отдать мне. Я выкручивался как только мог: что мои были уже старые и никуда не годные, что этому случаю я даже рад, потому что наконец куплю новые, и бог знает, чего только не придумывал, чтобы успокоить его. Но уверен, что так и не успокоил. Даже квартира была ему теперь не в радость.
Однажды я пожаловался Головачу на самого себя: наше время требует жизнеутверждения, светлой, открытой улыбки, оптимизма, а у меня зачастую даже образы сегодняшнего дня несут отпечаток какой-то душевной неустроенности, неясной тревоги.
— Так это же очень верно,— сказал Головач,— а иначе не будет человека. Легкая радость, легкое горе, легкий оптимизм — это все равно как неуместный смех. От этого неловко, и обидно, и фальшиво.
Писал Головач с неутомимой страстностью, но ему всегда казалось, что пишет плохо, и страдал из-за этого. Сотруднику Государственного издательства в Москве Ефиму Кантору, который имел отношение к изданию на русском языке романа «Сквозь годы», Головач писал: «...меня всерьез тревожит вопрос: есть ли в книге то, что мы называем искусством... Смогу ли я быть нужным в литературе, должен ли отдать ей свои силы, будет ли это оправдано?..»
Однажды я дал ему прочесть рукопись своего рассказа. На следующий день он возвратил рассказ и, поговорив со мной, вынул из-под мышки и дал мне завернутую в бумагу книгу. Это был его новый сборник. В надписи, помню, были такие слова: «...за то, что умеешь упорно работать». Мне стало неловко: неужели он не догадывается, что у меня та же болезнь, что так же мучительно дается мне каждое слово, что, садясь за стол, всякий раз чувствую себя беспомощным первоклассником. Я сказал ему об этом. Головач улыбнулся своей светлой и, как всегда, несколько робкой улыбкой.
— Так, вероятно, и должно быть,— сказал он.— Тем большее право я имею на такую надпись...
УТРЕННИЕ РОСЫ
Приехал я в Минск как самый глухой провинциал: робкий, неуклюжий, застенчивый. Везде я сам себе казался лишним, всем мешал. С людьми заговорить стеснялся; когда со мной говорили — не знал, что ответить. На мне был короткий кожушок с отороченным разрезом сзади. Правда, из-под кожушка видна была уже первая примета интеллигентности — галстук, а на голове легкая фасонистая кепочка. В это время я работал в газете и успел приодеться — купил себе сапоги и галифе. Словом, оделся во все лучшее, что имел, потому что приехал на самое большое событие в моей жизни — первый съезд «Маладняка». Это было в конце ноября 1925 года.
«Приехал» — сказано слишком смело, так как, по существу, меня привез Павлюк Шукайла. Если я что-то и значил, то только при нем. Меня, провинциала, он прокатил со столичным фасоном на фаэтоне — от вокзала до гостиницы «Бельгия». Был он знаком с хозяйкой «Бельгии» или нет, но отрекомендовался так, что та завертелась как вьюн. Дородная, плечистая, широколицая, по скрипучим ступенькам она протопала на второй этаж, что-то кому-то там крикнула, и тут же перед нами появилась такая же полная, вся накрахмаленная горничная. Вильнув бедрами, она сказала «идемте» и повела по темному коридору налево. В угловой комнате с цветастыми обоями и покатым полом она поправила пикейное покрывало на кровати, разгладила на столе скатерть, потрогала графин с водой и молча вышла. В комнате было душно, пахло осыпавшейся штукатуркой и клопами. Шукайла занял кровать с высоко взбитой подушкой, мне показал на диван с потрескавшейся клеенкой и, прихорошившись перед зеркалом, исчез, сказав, что пойдет искать своего земляка Волынца.
Я побыл один, полежал на диване и тоже пошел. Город мне показался огромным, многолюдным. На тротуарах тесно, я боялся нечаянно кого-нибудь задеть и старался идти осторожно. Улицы — одна, другая, поперек, наискось, но я держался только главной, чтобы не заблудиться. Витрины магазинов заставлены бог знает каким разнообразием товаров: меха, пуговицы, чемоданы, галстуки, шапки. Вывески с потускневшими золочеными надписями, кое-где еще с твердыми знаками и ятями, старательно оповещали, что за одной дверью находится часовая мастерская, за другой — бакалея, за третьей — зубной врач, за четвертой... Только от одних вывесок могла закружиться голова. И люди то пробегали мимо этих дверей, то озабоченно ныряли в них. По мостовой, слегка припорошенной снегом, разъезжали легковые извозчики с поднятым над пролетками верхом; после них еще долго слышен был цокот конских подков. Изредка проходила конка; под гору лошади бежали рысцой, а в гору напрягались изо всех сил, и кучер, подпоясанный и строгий, помахивал над ними кнутом и дергал за вожжи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146