И вот теперь я сидел перед ним. Неужели же этот человек, ставший председателем райисполкома* за которого я тогда отдал свой голос,— неужели он не поможет мне?
Не спросив у меня ничего и не проронив ни слова, Ндовиченко взял из подставки ручку и что-то написал на углу моего заявления. Молча передал мне. Я прочитал: « Тов. Гулаку. С сегодняшнего дня зачислить на должность бухгалтера райкомхоза».
— Сейчас же идите и принимайте дела,— добавил он, поднимаясь из-за стола.
Когда я выходил из кабинета, мне показалось, что и женщины, все еще что-то писавшей за столиком, не еуровое, а очень доброе лицо.
ТРЕВОГИ
В горе тоже есть место для любви. Одинаково их питает надежда. Я полюбил и Сибирь, и сибирскую зиму с ее сухими, ясными морозами, когда воздух так чист, так тих и недвижен, что даже не думаешь, что сейчас пятьдесят градусов и надо остерегаться, как бы не обморозить щек, подбородка, носа, потому что даже не заметишь, как это случится; с ее лютыми метелями, когда весь свет кружит вокруг тебя в бешеном, диком, белом, слепящем танце, и ты уже не различаешь, где право, где лево, даже где небо и где земля. Полюбил скоротечное, но жаркое и какое-то во всем спелое лето, когда на глазах растут и хлеба, и травы, и цветы, яркие и крупные и все-таки будто ненастоящие, ибо они лишены милейшей их прелести — аромата. Полюбил несмелые весны и короткую яркую осень, когда внезапно, чуть ли не в один день, загораются желтой листвой березы и так и стоят, горят тихим золотым пламенем, подчеркивая успокоенные синие дали с перелесками, увалами и лощинами. К середине лета сколько в тех перелесках будет ягод — крупной красной клубники, ее можно набрать целый короб, не сходя с места, лежа на боку в высокой траве. Ко мне давно приехала семья, и мы не раз с женой, дочкой и сыном и с нашим веселым Бобиком, который однажды народил полную будку щенят, отчего мы вынуждены были называть его Боби- хой,— не вот такой семейной компанией ходили в воскресный день на этот промысел, испытывая неизъяснимую усладу.
Я полюбил свое село, с его тихими улицами и закоулками, с колхозом, где я работал и где тоже пришлось испытать горе и радость, со взгорком за низким деревянным мостиком, где стояла наша землянка и где Аня пробовала завести утят и гусят, а они, голенькие еще, при первом холодном дожде закоченели на берегу речки, что протекала тут же, под горой; с болью в душе я подобрал их и без всякой надежды принес в землянку, а Аня, в слезах, сама не зная зачем, сунула их в теплую печь, а позже, когда открыла заслонку, они, серые, вывалявшиеся в золе, страшные и пучеглазые, стояли кучкой и тихо попискивали, ожидая, чтоб их наконец оттуда забрали.
Я считал себя уже коренным сибиряком и никуда не собирался двигаться. Но однажды на работу ко мне прибежала Аня и, открыв дверь в контору, сделала знак, чтобы я вышел. В руке у нее я увидел раскрытый конверт. Не знаю, что я подумал, но в эту минуту все исчезло у меня из глаз. «Нот, читай,— сказала она, дрожащей рукой протягивая конверт. Только спокойно». Я еще не успел прочесть ни строки, как из разных комнат захлопали двери и люди подбегали ко мне, поздравляли, жали руки. Кто скажет, по каким законам так стремительно распространяются добрые вести! Это было извещение прокуратуры БССР, я получил его 17 января 1955 года. Я взглянул на Аню, она едва держалась на ногах — бледная, обессилевшая, а в глазах было счастье.
Теперь я почувствовал, что не могу оставаться здесь ни одного дня. Правда, как всегда бывает в таких случаях, нашлись неотложные дела по службе, по дому, которые нельзя было решить с кондачка, пришлось задержаться еще на несколько месяцев, но чувствовал я себя уже временным жильцом. И наконец, распродав все, что можно было, купив костюм, пока что один пустился в дорогу.
Постукивает по рельсам поезд. Боже, какие просторы, какая прелесть! Уже конец мая, за окнами все цветет и красуется. Бок обнаженной красной скалы, перелесок, ручей, гель, синий ветер в далеких просторах, косое крыло птицы. Село с плитками дерна на крышах, с нефтяным складом при станции и разъезженной к нему черной, блестящей от недавнего дождя дорогой. Лес, лесопилка, высокая и тонкая труба паровика, штабеля досок, бревна, щепа, горбыли и вагонетки на тоненьких ниточках рельсов и высоковольтных передач, проселки вдоль железной Дороги и грузовые машины, которые то показываются, то исчезают вместе с неожиданным поворотом проселка. На станциях составы, груженные кирпичом, углем, песком, металлоломом, машинами, оборудованием. За Новосибирском, почти до самого Урала,— сплошь зеленая кудрявая озимь. Ну что ж, прощай, Сибирь, от тебя я тоже стал богаче душою.
Н купе от Москвы со мной три человека. Молодые. Один из них положил на столик красную кожаную папку они? Стараюсь прислушаться к разговору. Геологи. И вот, новая, ранее неведомая в Белоруссии профессия.
Прошла проводница, забрала билеты. В ее голосе я слышу оную и очень знакомую, родную интонацию. Язык! Со я вспоминаю, что я его совсем забыл. У меня пропал даже акцент — нигде никто за все годы не мог даже заподозрить я не русский. А теперь вот это твердое «ч», «р» и мягкое «дз», «ц», «с». И хочется, чтобы дольше и дольше стояла эта женщина и больше бы говорила. За Смоленском почти всю дорогу не отходил от окна. Казалось, что я помнил здесь любую березку. А в Минске, ступив на Привокзальную площадь, был ошеломлен — ничего подобного не ждал, ничего вокруг не узнавал. И первое, что сделал,— сдал чемодан в камеру ручного багажа и пошел осматривать город...
ДОМ № 9
Война застала меня в командировке по делам школы № 17, в которой я работал заведующим учебной частью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146