Шум его умолк — передо мной безбрежный светлый простор. Речка поднимается над берегами, я высоко стою над водой и плыву и плыву, только где-то внизу проносятся мимо кусты красных ракит. Впереди кладка, ее концы не достают берегов; ты стоишь на ней и не можешь перейти. Я беру тебя на руки.
— Где же ты был? Я так долго ждала тебя, и мне было страшно,— говоришь ты, обнимая меня за шею.— Я всюду искала тебя. Тебе было трудно? Я бы могла помочь тебе...
Моей щеки касаются твои волосы, руки гладят плечи, ощупывают голову.
— Петрусь.. Петрусёк... Ты можешь сказать мне хоть слово? Очнись...
Я очнулся от боли. Это была ты, Таиса. В темноте я нашел твою руку, узнал твой голос. Ты перевязывала раны, смывала запекшуюся кровь, вытирала ее своим платочком.
— Зачем ты пришла сюда? — спросил я в темноту.
— Я не уйду. Я тебя не оставлю. Родной, дорогой мой, встань. Поднимись, пойдем...— шептала ты над моими губами...
— Чего ты хочешь?
— Идем! Я пойду с тобой, помогу тебе... Нужно торопиться. Я не оставлю тебя, Петрусь...
— Уходи,— мог я только сказать тебе.
— Петрусь, дорогой, я пришла за тобой. Пусть ты больше меня не любишь, но ты должен жить. Быстрее... Быстрей, Петрусёк...
Ты плакала. Твои слезы капали на мое лицо и обжигали, как искры.
— Я люблю тебя, Петрусь, дорогой мой. Разве ты не видишь, что дороже тебя у меня никого нет, что больше мне никто не нужен...
Эта боль была самая мучительная, самая страшная. Я оттолкнул тебя.
Тебя не было, когда я снова очнулся. Была густая, тягучая черная ночь. Липкая, как мои губы, запекшиеся от жажды.
На полу, в крови, рука нащупала маленький, оставленный тобой как последнее спасение мне браунинг...
СЛЕД РЕЗИНОВЫХ ШИН
Это была, можно сказать, окраина города, и называлась она Колонией. Круто спустившись с пригорка, широкая городская улица неожиданно кончалась, разбиваясь на переулки и улочки. Петляя, они разбегались и налево, и направо, шли то вдоль, то поперек, и в них трудно было разобраться. Но к одному зданию, низкому, просторному, отвоевавшему себе достаточно места среди этой путаницы, вел деревянный тротуар, настланный на толстых лежаках. Он тоже изгибался то вправо, то влево, однако именно его существование показывало, что здание оказалось здесь как бы случайно, что место ему — в центре города. Даже двор его, тоже широкий и просторный, был обсажен пирамидальными тополями и широкими кустами сирени.
Это была наша гимназия. Точнее говоря, не наша, так как мы были подселенцами. Мы, реалисты, не имели своего помещения, да и вообще не знали точно, что мы за школа. В те первые годы после революции советскую власть в Белоруссии душили сначала солдаты кайзера, потом легионеры Пилсудского, и при каждой новой власти школы перетасовывались, изменялись названия, перемещались из школы в школу и ученики. Не помню, какие школы были соединены в этот раз и как мы именовались, но заниматься нам пришлось на Колонии. Теперь тут обосновалось новое учебное заведение — Слуцкая белорусская гимназия. Мы от нее зависели не только потому, что были квартирантами, но еще и потому, что подчинялись директору гимназии. Он вывешивал в коридоре приказы, которые были обязательными и для нас, мог заходить в классы и весь урок просидеть на задней парте, проверяя то ли нас, то ли наших учителей. Он был членом городской управы и, должно быть, считал, что его прав хватает на обе школы и что свой директор нам ни к чему.
Однажды не пришла преподавательница немецкого языка. Мы обрадовались: весь урок можно протолкаться по коридорам, подслушивая, что делается в других классах, или сбегать на речку, которая протекала тут же, за Колонией. Но прозвенел звонок, и в класс вошел директор.
— Учителя вас не обижают?— спросил он.— Не должны обижать. Но если такое будет, скажите мне, я обижать не позволю. Однако учиться вы должны хорошо, так как нам нужны молодые способные силы. И из мужиков могут выйти образованные, интеллигентные люди.
Мы смотрели на него так, будто увидели его впервые,
потому что только теперь могли рассмотреть его как следует. Небольшая бородка клинышком приглушала несколько резкие черты лица; отлично сшитый темно-коричневый костюм сидел на нем безукоризненно; белоснежная манишка с гуттаперчевым воротничком и такой же безупречной белизны манжеты, на которых из-под рукава вспыхивали зеленые искорки запонок, придавали ему вид нездешнего, приезжего человека. Все в нем — изысканность и лоск. Блестели даже волосы, напомаженные чем-то душистым. Неужели вот так будем выглядеть и мы, когда станем образованными, интеллигентными людьми, как об этом говорит директор? Нет, это несбыточные мечты.
— А теперь позанимаемся вашим предметом. Вижу, что немецкий язык у вас не очень в чести. На чем мы остановились?— спросил он так, будто всегда у нас преподавал, и начал именно с того параграфа, на котором мы остановились на прошлом уроке.
Учительница немецкого языка была старая, часто недомогала, мы даже жалели ее. Не пришла она и на следующий день. Мы думали, что ее снова заменит директор, и очень обрадовались, когда в класс вошла новая учительница, молодая, веселая и красивая. Она сразу всем понравилась. Поздоровалась не как с учениками, а как со своими друзьями или единомышленниками, ласково улыбнувшись и окинув всех большими круглыми глазами. У нее были светлые пышные волосы, казалось даже, что они теплые. И милая манера всему удивляться: «Ой, как вас много, и все вы такие хорошие!» Вообще у нее все было милым: даже платье из легкой ткани, голубое, с воздушными кружевами, которые так несмело прикрывали ее тревожную грудь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146