Кто она, та женщина, что так щедро подарила искусству свои руки? Мне казалось, что я ее вижу и не могу отойти от нее...
Наверно, солнце склонилось к закату, в мастерской стало меньше света, начали блекнуть краски. Мы посидели с Азгуром на табуретках; мне было трудно говорить — я еще весь был во власти впечатлений.
Как после длительного путешествия, хотелось разобраться, чем обогатило оно меня. Азгур помылся, стал переодеваться. Я еще раз обошел всю мастерскую, и — нет, меня манили к себе те руки. Я снова остановился возле них...
— Ну пойдем,— позвал Азгур.
— Идем.
В сквере, который от мастерской тянулся по всей Восточной улице, мы сели на скамейку. Осень уже тронула листья — золотистые, желтые, кое-где темно-красные, они чуть трепетали в кронах, медленно падали на землю. День тихий, спокойный, слегка веет прохладой.
Азгур снял и положил на колени свою темно-серую шляпу. В просветы между кустов сирени, низко подстриженных бордюров из жасмина нам видна была часть бывшего пригорода, застроенная новыми домами с красными крышами и антеннами на них. Растет и растет наш Минск.
Азгур вспомнил, как вернулся сюда после войны в солдатских сапогах, на еще не остывшие пепелища. Как увидел пустую мастерскую с выбитыми окнами, поломанными дверьми; по ней гулял ветер, летали воробьи, на полу валялись осколки бюста Змитрока Бядули. Меня удивило, как мог Азгур говорить об этом спокойно.
— А помнишь, Заир, Койдановский тракт? — спросил я.— Наши споры и твои планы?
— Ну, тогда нам все представлялось легким. Мы же были молоды.
Мне показалось, что это сказано не вполне искренне. Что Азгур отрекся от себя только для видимости. Да это видно было и по огоньку, который зажегся в его глазах, и по тому, как он встряхнул шевелюрой — уверенно и упрямо. Я мог бы прочесть сказанное иначе: «А ты думаешь, что тогда это говорилось на ветер? Нет, брат, Азгур не такой человек».
Я так и сказал ему — что он хитрит. Потому что сам знает: им сделано много и с высокой гражданской ответственностью. В тех планах молодости было много наивности, красивой, но утопичной романтики, псевдонародности, а то, что я видел, было мужественно, правдиво, сурово. И монументально.
— Словом, Заир,— сказал я,— я радуюсь за тебя и по- хорошему завидую. Ты можешь счастливым ходить по земле.
Азгур затряс седой шевелюрой, немного склонив голову, как бы благодаря меня за добрые слова. И скупо, но лукаво улыбнулся. «А ты ничего нового мне не сказал,— будто говорила та улыбка.— Я сам понимаю все то, о чем ты говоришь».
«Ну и правильно,— подумал я.— Так и должно быть. Если хочешь чего-то достичь, будь уверен в себе».
Поистине, этот человек не знал усталости. Мало того, что он лепил, не покидая, казалось, мастерской, так он успевал за день побывать на собраниях и заседаниях, в редакциях газет и журналов, встретиться и наговориться с друзьями, каждый раз оставляя после себя ощущение пролетевшего вихря: столько беспокойства и напористости вносило его появление. И успевал еще писать.
Успевал он повидаться и со мной. На работе или на улице, а иногда мы бывали друг у друга дома. Но вот, появивщись сначала незаметно, как бы украдкой, все больше и больше меня начинало тревожить чувство какой-то неловкости. Будто
в наших отношениях появилась какая-то отчужденность. Будто я должен был в чем-то сознаться перед Азгуром, но не решался и поэтому чувствовал себя виноватым. «Что это? — спрашивал я самого себя.— Иные пристрастия и иные вкусы, которые пришли к нам с годами, и мы теперь стараемся молчать о них, чтобы не нарушать дружбу?» Но нет, этого не было: не постеснялся же я сказать ему, что проект памятника Якубу Коласу мне не нравится, что с образом чародея земли нашей совсем не вяжется декоративность. Что натуралистический камень-валун, на котором он сидит, придает позе неестественность, потому что сразу видно, что не сам он на камень залез, а его усадили и ему там сидеть неудобно1.
Так в чем же была причина тревоги и беспокойства?
Однажды я просматривал художественные альбомы, открыл страницу с репродукцией Ганса Гольбейна-младшего «Мертвый Христос» и ужаснулся. Какая страшная сила! На картину невозможно было смотреть, но нельзя было от нее оторваться. Она гипнотизировала. Не знаю, почему именно теперь поразила меня эта картина. Христос лежит, только что снятый с креста, совсем не бог, а земной исстрадавшийся человек. И все кричит об этих страданиях: выпяченная грудь, иссохшие руки, запрокинутая неживая голова с поднятой кверху реденькой бородкой, с разметавшимися волосами, с раскрытым в немом крике ртом, с расширенными ноздрями, с остекленевшими, закатившимися под веки глазами. Все это в преувеличенных формах, так, чтобы виделись страдания не Христовы, а человеческие, целого народа, вечные страдания всей земли. И чтобы, глядя на эту картину, ни у кого не осталось веры в бога, а только боль о человеке, на долю которого выпало нести крест всечеловеческой неустроенности.
Я закрыл альбом и даже не поверил, что на душе у меня стало ясно и легко. Я понял то, чего не умел высказать Азгуру. Я всегда восхищался трудолюбием, огромным масштабом созданного, мужественными формами, ясным видением художника, артистизмом, с которым выполнена любая деталь, но не знал, что этого мало. Все это удивляло и поражало, а хотелось большего: простора для раздумий и волнений. Как от картины Гольбейна «Мертвый Христос», как от роденовского «Мыслителя» или «Граждан Кале». Или хотя бы как от тех рук, от которых я так долго не мог оторваться.
КАК ПЕЛИ ПЕСНЮ
К Аксене Барнацкой, хорошей, уважаемой колхознице, неожиданно приехал младший брат ее, Владислав, главный инженер совхоза на далеких целинных землях.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146