Ему важно было знать, о чем можно говорить, а о чем нельзя.
— Немцы, балаховцы, белые поляки,— а нашему русскому-то человеку куда податься? Везде вешают, расстреливают, а как это можно, чтоб своя власть да своих же людей стреляла?
— Коли вешают да стреляют, так, видно, не своих, дядька Кирилла,— снова отозвался Петрок, взглянув на Красуцкого, как бы спрашивая, то ли он говорит.— Сорока сороку видит издалека,— так что каждый сам должен понимать, куда ему податься.
Кирилла таким ответом остался недоволен. Как это можно от самого главного увиливать? Как будто ему и так уже все ясно. А где же эта ясность? Ну, о немцах, конечно, и говорить не приходится — народ чужой; пришлый, слава богу, что их след простыл. Балаховцы эти, шмалаховцы — просто босяки, бандиты. Ну а вот большевики, скажем, ведь свой же народ, русский, к ним вроде и душа тянется,— так ведь только за бедноту! Да и то не совсем ясно — ведь Ленин подписал декрет, что всю землю от помещиков надо отобрать и отдать мужику? Значит, бедноты быть не должно? Ну, а теперь вот белые поляки — эти против пана ничего не имеют, пожалуйста, панствуй, однако же панствовать будет только помещик?
— Ты это хорошо придумал, Петрок, про зороку,— сказал Кирилла и поднялся.— Но далеко ли та сорока видит? А мы ведь люди, человече, люди...
Кирилла ушел, Петрок посмотрел ему вслед и сказал огорченно:
— Видно, обиделся сильно... А почему вы его боитесь, дядька Миколай?
— Надо остерегаться, Петрок, нам с тобой особенно,— ответил Красуцкий.— Ни ты, ни я человека толком не знаем. А он как-никак хуторянин...
Пока сыры еще не были готовы, Петрок обычно каждое воскресенье, а то и дважды в неделю возил в Слуцк молоко.
В этот воскресный день он тоже поехал, заставив всю повозку бидонами. Не ошибся Кирилла, угадав по высоко взметнувшимся бровям песенный характер Петрока затянул Петрок, едва выехав за ворота.
Дорога шла лесом. Песня взлетала ввысь, а лес подхватывал ее и нес далеко-далеко, как бы желая похвалиться, показать, что едет здесь самый веселый на свете парень Петрок.
звенела песня и плыла, плыла без конца и края, покуда Петрок не выезжал на большак. Тут встречался ему обычно какой-нибудь попутчик, и он еще издалека приветствовал его: «Добрый день, дядечка!» Начиналась беседа, да такая привязчивая, что либо попутчик подсаживался в повозку к Петроку, либо Петрок перебирался к попутчику.
Воскресенье выдалось теплое, солнечное. Дорога, попетляв лугами, между кустов, промоин и болотец, отделявших Кириллов хутор от внешнего мира, за речкой выходила в поле, застланное зеленым шелком озими. В воздухе дрожала песня жаворонка, меж колеями и на обочинах горела яркой зеленью налитая молодыми соками трава. В голубое небо подымал крылья ветряк, словно передавая свой утренний привет далекому, еще не набравшему силы облачку. Петрока обгоняли повозки с более легкой поклажей — мешком картошки, с десятком яиц в коробе, поставленном в передок,— и Петрок, светясь открытым лицом и как песня взлетевшими бровями, только успевал говорить: «Добрый день, дядечка!» «Добрый день, тетечка!», направляя Гнедку к обочине, чтобы их пропустить.
Как это порой бывает, неизвестно даже почему: то ли потому, что повозки торопливо и непривычно рано возвращались уже из города, то ли потому, что встречные забывали ответить; на его приветствие либо поспешно роняли «добрый день», или еще почему, но, подъезжая к городу, Петрок почувствовал какую-то неясную тревогу. Эта тревога усилилась, когда, въехав на Кладбищенскую, или, как ее еще называли, Могильную улицу, он увидел у кладбища толпу. Люди то ли собирались на какое-то зрелище, то ли уже расходились с него. Особенно забеспокоился он, когда увидел в толпе без счета легионеров и полицейских, и пеших и конных, которые наводили порядок — не то разгоняли на
род, не давали ему собираться, не то, наоборот, сгоняли в кучу, действуя весьма энергично, размахивая шашками в ножнах и нагайками, как бы указывая, куда идти.
Теснее всего толпа сбилась на Кальвинском кладбище, а в глубине его народ совсем к ограде прижали, и оттуда-то, с того конца, доносились илач и причитания. Петрок не мог вспомнить, сказал ли ему кто, или он это сам понял, но понял ясно — здесь только что расстреляли повстанцев, партизан, не так давно арестованных в Слуцке, в Греске, в Пукове и даже среди легионеров Войска Польского. Кого же расстреляли? Кто остался в живых? Многих Петрок знал в лицо. Боже мой, ведь среди них мог быть и дядька Миколай Красуцкий, который сейчас там, на хуторе, переворачивает и подсушивает свои сыры! Среди них мог быть и дядька Ничипор, с которым он сегодня должен встретиться, могли быть и все те, что еще остались в подполье, ради кого он и ездит на этой повозке, кто, возможно, ходит сейчас тайком здесь, в толпе.
— Постреляли их там, лежат над вырытой могилой. Сгоняют всех, чтобы глядел народ да страху набирался, изверги! — сказал долго шедший рядом с Петроком попутчик, которому он решился задать вопрос.
— Сколько их?
— Четырнадцать. Да вон почитай, на всех стенах и заборах оповещения висят. По улице вели от самой тюрьмы закованных в кандалы и сгоняли народ, чтобы смотрели с тротуаров. Думали, люди радоваться станут, а они плакали да цветы бросали, ненавистью только загорались. А те песни пели, на смерть идучи,— подумать только, какая сила. «Мы жертвою пали в борьбе роковой...» И не позволили, чтоб глаза им завязали перед расстрелом... А теперь туда, на кладбище, отцов и матерей согнали, любуются на их горе. Вон видишь, даже паненка какая-то скачет на жеребце среди легионеров, ей весело — как на праздник приехала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146