Спросил, когда приехал, не утомился ли в дороге. Мне была приятна спокойная простота, ровный, уверенный голос, в котором слышалась доброжелательность. Приятно было лицо с округлыми мягкими линиями, в которых я долго силился угадать что-то мне очень знакомое. И вспомнил: точно вот такой круглый и мягкий подбородок был у Кузьмы Чорного. Мне стало еще легче на душе. Сняв макинтош, Калачинский ладонью пригладил редкие, послушные волосы, но за стол не сел, остался стоять у окна рядом со мной. Я заметил, что тайком он разглядывает меня. Ну что ж, нормально, точно так, вероятно, сделал бы и я. Между тем он
расспрашивал: один я приехал или с семьей, вообще что у меня за семья, нравится ли мне новый Минск.
Он проводил меня до самой лестницы, но в последнюю минуту задержал.
— Послушайте,— сказал он нет ли у вас с собой чего-нибудь написанного вами, чтобы почитать?
— Нет,— ответил я.
— Но все же вы там немного писали?
Как же объяснить, что то, о чем он хочет узнать, о чем не имеет никакого представления, тревожит и меня, так как я и сам не знаю, что из меня выйдет: возможно, совсем отвыкла рука. Конечно, это, наверное, очень важно, чтобы при восстановлении представить какое-то доказательство неутраченной профессии, но ничего написанного у меня нет. Несколько несовершенных набросков, планов, беглые портреты, сделанные на скорую руку уже после того, как Аня принесла мне в МТС ту бумагу, не могут быть таким свидетельством. Что же мне показывать?
— Я понимаю,— между тем говорил мне Калачинский,— вам неудобно чужому человеку показывать что-то еще не совсем завершенное, но мое любопытство — это чисто спортивный интерес.
— Нет,— сказал я.— Ничего у меня нет. Не писал.
По лестнцце поднялся невысокий полноватый человек лет, может, чуть больше тридцати, но с затрудненным дыханием. Он мимоходом взглянул на меня, на Калачинского, как бы спрашивая, почему мы тут стоим и кто я такой в этой компании, хотел пройти дальше, но Калачинский сказал:
— Это Шамякин, первый заместитель председателя Союза.
А когда Шамякин недоуменно взглянул на него, объяснил, кто я такой.
Шамякин крепко пожал мне руку, осветился такой теплой, дружелюбной улыбкой, так просто и хорошо посмотрел на меня, что я вдруг почувствовал себя самим собой. Так, словно я стал равным ему, а значит, и равным всем. Сначала Шамякин спросил, получил ли я от него письмо, потом просил извинить, что так задержался с ответом.
— Знаете, был на курорте,— говорил он, еще не справившись с одышкой,— и, только возвратившись, мог ответить вам. Очень благодарен за ваши замечания. И в письме, и вот здесь снова говорю, что удивляюсь, как это вы могли, столько времени не слыша родной речи, сберечь такое тонкое восприятие ее. А?
История с письмом несколько удручала меня. Получалось как-то неудобно. По пути в Минск, в Красноярске, совершенно случайно, от случайных людей Пальчевский узнал обо мне. Что я в этих местах. С дороги он написал открытку, а уже из Минска прислал несколько бандеролей с газетами и журналами. Впервые за много лет я увидел белорусские издания и впервые услышал белорусское слово — от самого себя. И, помню не то в «Белорус, не то в «Маладосщ» был напечатан цикл коротких рассказов Ивана Шамякина. В одном из них героиня рассказывала спутнику о своей жизни. Мне казалось, что она, крестьянка, должна была говорить иным языком. Я заменил диалог, дав иной строй речи и другие, более близкие, как мне казалось, ее образу слова. Сделал и еще какие-то замечания. Получилось что-то вроде рецензии, и я послал ее автору. Теперь мне вдвойне было неловко за то письмо. Во-первых, когда я его писал, то оттуда, из своей дальней дали, представлял, что Шамякин — совсем молодой парень, который еще только нащупывает свой путь в литературе. Оказалось же, что и он, и Калачинский, и все те, о ком слышал и кого видел, это люди, у которых за плечами уже и разные специальности, и война, и солидные тома книг. Во-вторых, я не знал, что Шамякин — первый заместитель председателя. Мне было не по себе, когда я думал, что мой поступок можно теперь объяснить как какой-то тонко рассчитанный ход.
Я стоял, скованный этой своей неловкостью, но Шамякин тотчас развеял мое смущение. Он стал расспрашивать про дорогу, где и у кого остановился, не нуждаюсь ли в чем-нибудь. Вероятно хорошо понимая, что меня более всего тревожит, сказал, что Бровка уехал ненадолго и как только вернется — сразу же будет созван президиум.
— И восстановим вас в союзе,— сказал он.— Я думаю, все будет хорошо, так что не волнуйтесь, а?
Совсем короткий, по сути, беглый разговор, но уходил я совершенно с другим настроением — с чувством какого- то доброго, давно не испытываемого мною покоя и уверенности.
С этого момента снова началась для меня родина.
Вдоль и поперек исходил я город, побывал в местах, которые были мне чем-то дороги и близки. Но память подсказы-
вала, что чего-то очень нужного я все еще не сделал. Зашел в писательскую библиотеку к вечной ее хранительнице Марье Хайновской и как бы невзначай спросил, в Минске ли Заир Азгур.
—А вот мы сейчас позвоним ему домой и узнаем.
Вокруг нее лежали груды книг, даже телефон на столе
я пришлось из-под них выкапывать. Пока она набирала номер, х я слышал, как стучало мое сердце: оправдается ли удивление 1 той нашей телеграфистки?
Азгур долго не мог понять, кто с ним говорит. Потом я I уловил в трубке минутное оцепенение, потом посыпались « вопросы, где я, откуда звоню, потом объяснения, как и куда мне идти.
— Я буду ждать тебя на улице, я встречу тебя, слышишь? А Давай сразу же выходи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146