Было радостно складывать туда
книги, доску с грифелями, новенький, выдолбленный из дерева ящик (так у нас называли пенал) и, повесив торбу через плечо, идти в школу.
Потом — тревожная тайна букв. И неповторимая радость, когда впервые из букв сложилось слово. Помню эту минуту. Я встал на скамейку, чтобы оторвать листок календаря, висевшего на стене возле стола. Прежде чем оторвать, стал складывать написанные на листке буквы. И, к великому своему удивлению, прочел: «Среда».
— А вместе как будет?— спросила Ульяна. Она наблюдала за мной.
— Среда,— ответил я.
— А что это значит?
— Середа.
Это было открытие. Смущало только то, что слово неправильно написано: не «середа», а «среда». Но Ульяна объяснила, что слово написано правильно, а неправильно говорим мы. Мы мужики, и речь у нас мужицкая, а я для того и учусь, чтобы выйти в люди. Сказала, что учиться мне нужно много и старательно, а иначе мужиком и останусь.
Конечно, ее объяснение не слишком помогало мне учиться, но этот разговор впервые натолкнул меня на мысль, что не все люди равны. Присмотревшись, я и сам убедился, что в деревне если кто-нибудь выбивался в люди, то говорить старался иначе — по-городскому. Он и выглядел иначе — аккуратный, чистый. И люди с ним иначе здоровались — еще издали и почтительно.
Собственно говоря, с этой первой прочитанной «среды» я уже хорошо помню себя и свое окружение.
Помню высокое школьное крыльцо, глухой, темный коридор, направо дверь в класс. Было что-то приятно-тревожное и торжественное, когда мы садились за смолянисто-черные парты с откидными крышками, расставленные в соответствии с нашим ростом: пониже, для первого и второго классов —
спереди; повыше, для третьего и четвертого,— сзади. Помню нашу учительницу Лидию Сулковскую, стройную молодую женщину с кротким, словно виноватым взглядом. Она всегда была нарядной и немножко загадочной. Загадкой было ев умение одеваться просто и вместе с тем элегантно: вот обычный костюм, но из-под жакета кокетливо выглядывали белоснежные кружева блузки. Таинственность виделась нам и в речи, не нашей, грубой, деревенской, а красивой — городской, и в том, что была она дочерью батюшки, жила иной жизнью в большом доме с высокими, сверкающими чистотой окнами, с густыми кустами сирени у крыльца, плотным полумраком в глубине сада. И была при этом нашей учительницей. Мы любили и побаивались ее. Любили за то, что в глазах ее была вечная тревога за нас, терпеливость, с которой она каждому из нас одинаково спокойно вдалбливала знания, а побаивались за то, что иногда доброта уступала место строгости, и тогда надо было становиться в угол на колени. Правда, чаще всего такому наказанию подвергались верзилы из четвертого класса, которые в каждом классе засиживались по нескольку лет, но и на нас это нагоняло страху.
Батюшка учил нас закону божьему, церковнославянскому языку и грамматике. Нам нужно было свободно разбираться в титлах, помня, какие буквы под ними скрыты. Мы учились порядку церковных молебнов, читали псалтырь, часослов, октоих, заучивали молитвы и псалмы. Как ни странно, но труднее всего нам давалось чтение.
Батюшка приходил в своей длинной черной рясе, узкой в талии и широкой в подоле, с маленькой рыжей бородкой, с длинными, жиденькими, раскиданными по воротнику волосами, с лихорадочным блеском глаз, и испуганно оглядывал учеников. Высокий, худой, он казался еще более худым оттого, что нес перед собой вытертую до желтого блеска тонкую трость с рогулькой наверху, на которой всегда лежал большой палец его руки. Мы привыкли отвечать уроки скороговоркой, торопясь, проглатывая последние звуки, батюшка же требовал канонического произношения. Мы читали: «Блажени нищи духом, яко ти утешатся; блажени алчущи и жаждущи правды, яко тех мзда еси на небесех».
— Ка-ак? Повтори! — перебивал батюшка.
Мы повторяли, но произносили так же, как и в первый раз.
— Остолоп, зачем же ты «и» в каше съел? Повторяй за мной: «Блажени нищии духом, яко тех есть царствие небесное. Блажени плачущии, яко тии утешатся. Блажени алчущии и жаждущии правды, яко тии насытятся».
Повторяя за батюшкой, мы все произносили вроде бы правильно, но, как только начинали читать самостоятельно, эта правильность исчезала: два «и» на конце никак не получалось.
Батюшка морщился, как от боли, вставал со стула, глаза бешено округлялись, он хватал себя за волосы, рвал их, поднимал трость, совал ее тому, кто отвечал урок, и кричал:
— На, бей меня, терзай меня, жги на костре, только не издевайся над божьей молитвой. Безбожники, богохульники, вам бы только распинать Христа на кресте...
Он кричал высоким, тонким голосом, в глазах блестели слезы, нам становилось страшно.
Помню, как Ульяна выходила замуж за Данилу. Он тоже был из Королей. Должно быть, всем Королям эта кличка давалась не за богатство, а за рассудительность. Данила был из бедняков. Он ездил в Америку на заработки, прожил там семь лет. Возвратился хорошо одетый, с чемоданами, украшенными блестящими пряжками и перетянутыми скрипучими ремнями, отрастил рыжие усы, более менее выучил тамошний язык, и теперь его стали называть американцем. Невысокого роста, немногословный, он и американизмом своим не кичился, выхваляться не умел, но Ульяна разглядела в нем добрую и чуткую душу. Сама же Ульяна была высокая, статная, были в ней и неброская красота, и разумность, и женский такт. Славилась еще и тем, что на клиросе в церкви ее голос выделялся своей певучестью, украшая хор.
Помню, как началась империалистическая война и все село стонало от горя, когда забирали новобранцев.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146