После у нас были разные хозяйки, с разными причудами и требованиями. Одна из них называла нас «миленькими» часто страдала от головной боли и тогда проклинала весь свет а заодно и нас, обвиняя, что мы нарочно напустили чаду. Другая, сухая и темная, как мумия, с натянутой желтой кожей на костлявых руках, годов более семидесяти, бог знает зачем и для чего копила деньги, морила себя голодом, питаясь размоченными сухарями, но, не выдержав, просила чем-нибудь угостить ее, когда Аня готовила обед, а потом маялась животом и кричала, что ее обкормили. .Но почему-то больше всего мне помнится последняя наша хозяйка — Марья Мороз. Не потому, что она на самом деле была лучше прежних, а потому, что с ее домом связаны мои благополучно складывающиеся дела. В этом доме я готовил снова свою первую книгу, из этого дома переехал на квартиру, выделенную мне по срочной очереди райисполкома.
У Марьи Мороз было хорошо потому, что она ни во что не вмешивалась. У нас мог быть свой порядок или беспорядок своя устроенность или неустроенность; мы могли всю ночь работать, а потом весь день отсыпаться. Мы занимали заднюю половину дома с кухней, устроенной на утепленном крыльце, был свой сарайчик, возле которого зимой я, разбрызгивая желтые опилки в мягкий, будто сахарный, снег, пилил дрова, а потом колол их, со смачным уханьем вонзая топор в полено, и, промерзшее, оно охотно разлеталось с каким-то приятным звоном.
В издательстве книгу включили в план; я понимал, что все это сделано доброжелательными людьми: и чтобы включилось в литературу новое имя, и чтобы помочь мне укрепиться. Я перечитал свои старые книжки, и мне стало грустно: многое и по сути, и по исполнению было на уровне того давнего времени литературного младенчества и слепых поисков. Даже то, чему стоило давать новую жизнь, требовало доработки
Как же дороги те минуты, когда хочешь, чтобы дни тянулись дольше. Днем в издательстве я вычитывал рукописи, а вечером, дождавшись, когда все у лягут спать, садился за стол. К этому времени в моем жилье собралось много народа: приехали из сел кто на сезонные работы, кто на курсы. Чтобы пройти к столику, приткнувшемуся у окна рядом с кроватью, нужно было переступать через чьи-то руки или ноги. Я загораживал лампу книгами или газетами так, чтобы свет падал только на лист бумаги, и меня обступали старые образы — Алеся, Наталья, Таиса, Цымбал, Кореневич, утонченный поручик Гжецкий,— с ними я отправлялся в далекие миры, боролся, побеждал, изнемогал, любил и ненавидел, терял надежду и снова надеялся, и возвращался в свою комнату, когда в щели ставень пробивался рассвет.
Так прошла весна, наступило лето, осень...
На работу я ходил, выбирая кратчайший путь, по каким- то дворикам, узким проходам, закоулкам. В чужих дворах, за заборчиками и цветниками, зрели ягоды, цвели и усыпались плодами сады. В чей-то двор вели узкие, окаймленные зеленой травкой дорожки, в чей-то — широкие, с воротами, за которыми исчезали следы «москвичей» или «побед». Я знал, по каким дорожкам и в какие дома ходят женщины, как они одеты и какие у них заботы; по каким — мужчины и кто они по профессии. Знал, где часто слышен рояль... Переходил Переносную улицу с новыми, высокими, чистенькими домами, с белоснежными занавесками на окнах. И — как же тянуло меня туда, за чужие ставни, за чужие окна, в чужие сады: всегда хочется заглянуть в загадку чужой жизни.
Я думал, что творчество — это тоже загадка, и счастье, если ты что-то доброе откроешь людям.
МАТЬ
Местечко разделено на две половины узким заболоченным логом. По нему идет высокая насыпная дорога, посередине ее деревянный мостик с новыми перилами. По одну сторону лога — остатки бывшего имения, старый парк, часовенка да несколько старых домиков. А все местечко там, на горе. Ту половину так и называют — центр.
Оттуда, из центра, от веселых домиков к мостику спускалась молодая женщина. Встретившись, должно быть, с приятельницей, она остановилась. Женские разговоры липучие — слово за словом, новость за новостью; оглянулась женщина, а ее сынишка уже далеко отбежал по дороге. Малыш лет четырех, ему все интересно и ново. Он бежал, неуклюже размахивая ручонками,— толстенький карапуз в широких штанишках и мохнатой шапочке. С горы бежать было легко, и казалось, что все время его ножки в красных башмачках остаются сзади, не поспевая за ним. Промелькнула пестрая бабочка, и мальчик стал ловить ее, бросаясь за ней то влево, то вправо — уж очень неожиданные повороты делала бабочка, все время дразня яркими красками своих дивных крылышек.
Все это отчетливо припомнилось мне уже после того, как я услышал крик женщины. Оставив приятельницу, она бежала к сыну и кричала:
— Боже мой, Вадик! Что ты делаешь, стой, не беги, Вадик!
Я не понимал, почему кричала женщина. Ну что в том плохого, если ребенок резвится? Мать занята разговором, а бабочка такая красивая и так близко порхает перед глазами. Но женщина бежала, и столько было страха и отчаяния в ее крике, что я остановился.
— Что ты делаешь, Вадик, машина идет! Ой, господи!
Я оглянулся. Действительно, с горы, со стороны парка
на полном ходу мчалась машина.
— Остановись, не беги, боже мой, Вадик! — повторяя одни и те же слова, кричала, задыхаясь, женщина.
Я стал впереди малыша — так, чтобы преградить путь и оберечь на случай, если ему вздумается выбежать на середину дороги. Я был спокоен: дорога широкая, шофер издалека видит, что надо ехать осторожно.
Женщина подбежала, схватила ребенка за руку и быстро оттащила в сторону.
Она бранила его, кричала; ей хотелось наказать его, но вместо этого она присела около него на корточки и начала зачем-то отряхивать на нем пальтишко, поправлять шапочку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146