с меня ручьями стекала вода, а я хохотал. Хохотал как одержимый, не в состоянии сдержаться. Не знаю, что это было: все то же безрассудное ухарство или подсознательная радость, что остался жив.
О возвращении домой нечего было и думать. Да и нужно было спешить, чтобы не опоздать в школу. Ребята побежали на мостик, а я решил не отступать: в другом месте перебросил через воду доску, перескочил и пошел по льду. Вместе с Алесем.
Пока добежал до школы, все на мне обледенело. Я стал к печке и начал отогреваться, прижимаясь к горячему кафелю то грудью, то спиной, то боком. И так весь день: на уроках стучал зубами, а на переменках грелся у печки. А вечером, ложась спать, удивился: на мне была надета черная верхняя рубашка, теперь такой же черной стала и нижняя.
В воскресенье приехал отец: как было заведено, привез на всю неделю продукты: хлеб, крупу, сыр и кружку масла. Конечно, пани Стрижевская сразу же рассказала об этом случае. И, к моему удивлению, обычно суровый и строгий отец даже не поругал меня.
— Когда это было? — спросил он у Стрижевской.
— В четверг, Алексейка.
— Значит, так было богу угодно,— сказал он, покорно вздохнув.
Оказывается, в тот же четверг отец ехал из Труханович домой и тоже тонул. За Вынисцами река широко разлилась, вся длиннющая гребля оказалась под водой, через нее плыли льдины. Уже где-то на середине гребли сильным течением кобылу сбило в канавку, опрокинуло телегу; оглоблями и хомутом повалило и кобылу. Вода бурлила, а помочь не было возможности, да и ничего не было под рукой, чтобы хоть перерезать гужи. Кобыла захлебнулась, еле спасся и сам отец.
— Значит, богу было нужно взять кого-то из нас троих, и он выбрал самое легкое для меня,— сказал отец.
У КРЕСТНОГО ОТЦА
Проучившись некоторое время в Слуцке, я решил навестить Ульяну. А чтобы похвастаться, какой из меня вышел грамотей, я взял с собой учебник французского языка — первые параграфы его я читал хорошо. Пусть там на селе поудивляются.
Село наше за время войны очень обеднело. Земли неурожайные, участки далеко, да и рабочих рук не хватало. Многие на фронте, а остальных то и дело отрывали от работы, посылая то в обозы, то дороги исправлять.
Очень надеялись на революцию, ждали земли. Как только установилась власть большевиков, хотели поделить фольварки и имения, но вскоре пришли немцы, потом откуда-то появились польские легионеры, и паны возвратились в имения.
Ульяна почти ничего не собрала с поля, —чем жить, чем засевать весной? Подгнили столбы в воротах, развалились заборы, все идет к обнищанию. Даже колодец напротив дома завалило землей — сгнил сруб. И вот, сама надумала или люди подсказали, но решила она воспользоваться моим приездом.
— Сходи ты, братка, к пану Ёдке. Он же твой крестный, может, вспомнит, да и поможет чем-нибудь.
В воскресенье она связала лоскутком ноги драчливому, горластому петуху, сунула его мне под мышку и отправила в дорогу.
Шесть верст до Пукова — расстояние небольшое, но мне дорога показалась очень длинной. Одолевали мысли: как повстречаюсь с крестным отцом, что скажу? И что он скажет?
А вдруг сразу прогонит, даже и не поговорив? И какой он — старый или молодой, спесивый или простой?
Ну вот наконец-то имение. Дорога сворачивает к воротам. Широкий двор весь в зеленой ласковой траве. За воротами справа стоит небольшой домик с крытым крыльцом на тоненьких столбиках. Далеко в глубине, в самом конце двора, в тени густых старых лип, огромный панский дом, а за ним сад. Что мне теперь делать? Куда идти? Пока я мысленно задавал себе эти вопросы, из маленького домика вышла высокая сухопарая молодая женщина, расспросила, зачем я пришел, забрала петуха и сказала: «Иди». У меня опустились руки: а петух? Как же я обращусь к пану с просьбой без петуха? Но женщина, должно быть, догадалась: «Иди, я скажу пану, что ты гостинец принес».
Ступеньки, застекленное крыльцо. Теперь-то я знаю, что крыльцо такое называется верандой. Я поднимаюсь, открываю дверь. На этой веранде — оказалось, что она очень просторная,— несколько мягких кресел, небольшой круглый столик с позолоченными ободками, на нем граммофон с причудливо изогнутой трубой. В углу — плетеная этажерка с книгами. Они то стоят плотными рядами, то лежат беспорядочными стопками. Распахнутая, тоже стеклянная дверь ведет в покои, но там никого нет. Я кашлянул, чтобы меня услышали.
С левой стороны открылась дверь, и вошел человек в черном костюме с белой манишкой, среднего роста, стройный, худощавый, чисто выбритый и надушенный. Й в добром расположении духа.
— Ты ко мне, мальчик?
— Да. Я из Труханович.
Усадил меня, расспросил, зачем пришел. Когда узнал, кто я, развеселился, захохотал: «Ого, так ты уже большой!» Я сказал, что сестра просит дуба на колодец, немного ячменя, овса. А от себя прибавил: и гречки. Пан ничего не ответил, будто не расслышал. Я встревожился, но повторять не стал: может, он еще обдумывает.
Потом он повел меня в сад. Но вышли мы через другую веранду, обвитую диким хмелем, правда, запущенную. Сад уже опустел, весь просматривался, хотя кое-где еще висели яблоки. Пошли по усыпанной желтыми листьями дорожке, узенькой и извилистой. В конце сада, в глухом углу, стояла какая-то будка, похожая на коптильню, только пониже, вся обитая деревянными кружочками. Обычными кру
жочками, какие мы катали по улицам, только прибиты они густо, один к другому. Что бы это могло быть?
— По нужде не хочешь сходить?— спросил пан, кивнув головой в сторону будки.— Сбегай, я подожду.
Я покраснел. «Нет».
Потом мы обедали. За небольшим столиком, только вдвоем, в первой большой комнате.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146