Я представлял его черным, а он — русый. Говорил скупо, веско, продуманно. Необычно было и то, что затылок у него был небритый; рыжий мягкий пушок ложился даже на воротник, а в то время это было немодно. Пильняк был человеком крайне обстоятельным: все, о чем писал, он должен был увидеть сам. И в Туле, когда мы, заняв весь вокзальный зал, собирались перекусить, исчез — ушел осматривать металлургический завод. Уже в вагоне отчищал грязные пятна на пиджаке.
Запомнился Борис Пастернак. Лицо тяжелое, неправильной формы, нарушенное в пропорциях так. что казалось, будто оно состоит из нескольких лиц, совсем не подходящих друг к другу. Мы ехали с ним в трамвае. Он сказал несколько слов и замкнулся в себе. Стоял в проходе, держась за поручень вверху, и все время шевелил губами, покачиваясь, ловя ускользающие ритмы. Люди смотрели на него с удивлением и обходили, стараясь не задеть и не нарушить этого диковинного священнодействия.
Мы заканчивали университет, и было жаль расставаться с хорошими преподавателями. Любили Замотина, Вольфсона, Пиотуховича, Фохта, Совсуна. Совсун приезжал из Москвы, в аудитории появлялся прямо с поезда и без всяких конспектов и выписок начинал лекцию. Толстенький, кругленький, он семенил перед кафедрой коротенькими ножками и наизусть читал тексты Тургенева с любого места, поражая нас феноменальной своей памятью. Читая лекцию, забывал обо всем и даже никогда не слышал звонка.
За время работы в газете я подметил одну характерную черту Янки Купалы. Он никогда или почти никогда сам не приносил своих стихов в редакцию и не получал за них гонорары. Все это делала за него тетя Владя. Он же заходил просто посидеть, расспросить, как живем. Вокруг него сразу же собирался кружок.
— А не сходить ли нам выпить по кружке пива? — говорил он напоследок.— А то уж очень вы тут заработались.
Ну и, конечно, шли. Гуськом за ним. Я никогда не видел, чтобы Купала ходил один — всегда за ним хвост начинающих писателей. А на руке у него висит гнутая палка. Он впереди. Лицо доброе, улыбчивое. Повернется, что-нибудь скажет кому-то через плечо, немного оттопыривая губу вниз. И снова с палкой впереди.
Когда вернулся из Чехословакии, с Конгресса защиты культуры, сразу же пригласил в гости Сымона Барановых и еще кого-то, кого — уж не помню. Влюбился в Алексея Толстого, говорил о нем много и охотно. Показывал подарки: зимние ботинки на фетровой подкладке, патефон. Проиграл несколько пластинок. А потом угостил чешской мятной водкой в граненой бутылке.
— Не слишком усердствуйте только, и другим же надо попробовать,— шутил он, а сам подливал и подливал.
Осталось и одно тягостное воспоминание. Небольшой группой мы выступали на Борисовской спичечной фабрике. В то время в критике уверенно чувствовал себя вульгарный социологизм, и Бэнда кружил над литературой, как коршун. В его критических статьях имена Янки Купалы и Якуба Коласа были синонимами политического ренегатства. И как только Янка Купала прочитал свои стихи, кто-то из зала бросил злобный выкрик что он — отступник. Зал загудел, зашумел, протестуя, и сразу же замер, так как из-за стола поднялся Янка Купала. Заметно было, как дрожала губа, чуть-чуть глуше обычного звучал голос, когда он говорил, что никогда, ни при каких самых трудных и сложных обстоятельствах не отступался от своего народа.
Зал взорвался аплодисментами, но Купала в этот вечер так и остался хмурым и молчаливым.
Критика той поры упрощала литературу, пыталась вынуть из нее живую душу. Я и сам был в отчаянии: как же научиться писать, чтобы все было правильно? Кажется, и тему выбирал
самую актуальную — колхозы, но все равно обвиняли в мелкобуржуазном уклоне, копании в человеческой душе. А как же писать, не касаясь сокровенных чувств человека? Попробовал, и получилась дрянь: «Недописанный профиль» и еще некоторые рассказы сродни фактографическим очеркам.
Правда, на собственном горьком опыте я убедился насколько осторожно нужно писать, чтобы не дать пищи недобросовестному читателю, остерегался этой «дущи», объективизма. После выхода в свет книги «Шугае сонца» с той же Могилевщины в ЦК был прислан исковерканный ее экземпляр с вымаранными строчками и целыми абзацами. Вымарано было все, о чем говорили настоящие люди, авторские убеждения и раздумья, а оставлены мысли и разговоры кулаков и подкулачников. И те места, где говорилось. что в бывшем имении не чувствуется пока хозяйской руки. С такой «доработкой» книга, естественно, читалась совсем по- иному.
В попутчиках ходить, однако, было не очень весело. Поиски правильного пути навели на мысль, что мне, вероятно мешает романтика, к которой у меня была склонность. и я из своего творчества надолго изгнал женщину и любовь. И еще подумалось, что меня, возможно, подводит тема. Что ни говори, а крестьянская душа сложная, в ней так близко соседствуют бедняк и кулак. Колхозы — новая форма жизни; сердцем и умом я их принимаю, но, может, что-то не принимает душа? И я захотел испытать себя в ином материале. Истпарт дал мне документы о козыревских партизанах. Я был потрясен: какая героическая страница революционной борьбы! Начал писать роман, но закончить не удалось, а материалы погибли.
ВОСЕМЬ СМЕРТНИКОВ
Недавно я получил письмо. В нем оказалась вырезка из газеты, очень старой: бумага пожелтела, стала жесткой, на сгибах уже начала ломаться. Развернув эту вырезку, я увидел свой очерк «Восемь смертников» и вспомнил обстоятельства при которых он был написан.
Когда-то директор Истпарта Поссе дал мне возможность познакомиться с архивными материалами о козыревских партизанах, расстрелянных белопольскими интервентами в 1920 году.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146