Горе, беда, рождение и смерть, прославление труда — показу этого образа жизни подчинена вся поэтика творчества Коваля.
И вдруг все это рушится. Колхозы. Они безжалостно переиначивают основу, а значит, переиначивают и изначальный патриархальный строй. Сознание. Психику. Писателе необходимо шагать впереди времени, показывать уже новую, перерожденную психику, а образы не подготовлены к этому, они фальшивят. Коваль как художник хорошо знает, что если образ фальшивит, то он не может быть художественным. И самая близкая и кровная тема — деревня, ее быт, поэтичный и песенный строй жизни — теряет популярность, осовременивание ее выглядит подделкой. Коваль ищет для себя иных тем, пишет «Ильку», заставляет даже цыган приобщиться к земле. И неподкупная его душевность и лиричность с каждым произведением все более блекнет.
— Я хочу себя как-то встряхнуть,—говорит Коваль.— Может, какое-то время не писать, может, поездить, повстречаться с людьми, побывать на стройках, в конце концов, на год или два стать рабочим. И вот мучаюсь этим, малодушничаю, переживаю. А писателю быть нерешительным — нельзя.
За окном смеркается. Стол наш пустой. Мы за ним и насиделись и наговорились.
И вдруг я вспомнил, что у меня есть два билета на « Веселую вдову».
— Давай сходим,— говорю,— нельзя же, чтобы билеты пропадали.
Я показываю билеты Ковалю, чтобы он убедился, что и в самом деле нельзя упускать такой счастливый случай. Театр ведь приезжий, не всегда можно встретиться с ним. И тем временем ясно представляю, что кто-то ожидал меня на тот второй билет. А может, как-нибудь удалось пройти?..
Мы направляемся к театру, я стараюсь ускорить шаг, потому что театр не так близко — на улице Володарского, но Коваль идет не спеша. И уже на широких ступеньках, перед самой дверью, он останавливается и говорит:
— Нет, не могу. Лучше я схожу к Поле.
Я знаю его девушку, Полю Басинкевич: совсем недавно был приятно удивлен (даже не верилось, что Коваль способен увлечься женщиной), увидев, как прошли они вдвоем мимо меня, он — медлительный, углубленный в себя, грузно ступая, в глубоко надвинутой черной суконной кепке; она — невысокая, стройненькая, с тихим, покорно-ласковым лицом, какая-то вся доверчиво-уютная, еще совсем девчушка. Ну что ж, подумал я, после нашей беседы ему как раз и нужно побыть с ней.
Билетерша удивленно посмотрела на меня, заглянула в билеты, тихонько, пригнувшись, провела меня по темному залу, чуть слышно шепнула: «Здесь» — и показала на мой
ряд. Я протиснулся, тоже пригибаясь, к нашим местам и сразу же увидел, что оба они пусты. Не дождалась, придется завтра оправдываться, подумал я и постарался сосредоточить внимание на сцене. Но очень скоро занавес опустился, в зале вспыхнул яркий свет.
Лучше не буду подниматься, подумал я, пережду антракт здесь, потому что в фойе попадется кто-нибудь знакомый, увидит, что я выпил. Лучше подожду тут... А может, она не приходила? Нет, должно быть, очень ждала и пошла домой одна. Ох и трудный разговор предстоит мне завтра. Но у меня же и в самом деле была важная причина...
Во время вот таких горьких рассуждений я почувствовал, как кто-то притронулся к моему плечу.
Я поднял глаза. Передо мной стояла добрая, милая женщина, Женя Семеняко, машинистка Дома писателя.
— А вы что же сидите?
— Хочу здесь переждать антракт,— говорю я.— Чтобы меня не очень видели.
— Какой антракт, это же конец!
Я посмотрел вокруг: правда, во всем зале, из конца в конец, ни единой души.
— Идемте,— сказала она.— Я видела, как вы вошли, как сели. Конечно, немножко догадалась. А потом смотрю, все выходят, а вас — нет... Не переживайте, берите меня под руку, все нормально...
ЦВЕТНОЙ КАРАНДАШ
Помню, в журнале «Узвышша» я прочел повесть Лукаша Калюги «Што их гаспадар». Особого впечатления повесть на меня не произвела. Была свежесть почерка и рисунка, но имя автора встретилось мне впервые, и я подумал, что за ним псевдонимом скрылся кто-то из уже известных писатели. Может быть, даже кто-нибудь из «маладняковцев», не келая в чужом журнале выступать под своей фамилией. Слишком зрелая рука чувствовалась в манере письма.
Однако через год в том же «Узвышшы» появилось сразу четыре рассказа Лукаша Калюги. А спустя еще некоторое время в «Полым1» стала печататься «Нядоля Заблоцшх». И эта фамилия, такая колоритная, чем-то очень здешняя, не то лесная, не то полевая, заинтриговала меня. Этот писатель мне нравился. Оригинальный по стилю и самобытный. Глубокий и суждениях, причем раздумья не на поверхности идеи, а где- и> в ее сути, за текстом, как органичный результат почувствованного тобою. Писатель культурный по мышлению и философской насыщенности. Чародей слова: так и переливается, и сверкает оно всем богатством народной находчивости. Писатель не без юмора: нет-нет да и сверкнет эта добрая улыбка, немного даже хитроватая и тоже спрятанная за вязью слов.
— Кто такой у вас Лукаш Калюга? — спросил я однажды у Кузьмы Чорного.
— Писатель,— сказал он, одним словом как бы исчерпывая всю характеристику. Но подумал и добавил: — И не абы какой писатель, браток. Богом данный талант. Как-нибудь я тебя познакомлю, вы сразу поймете друг друга, панечку мой.
Однако познакомил нас не он. Как-то осенью 1932 года пасмурным днем я медленно шел по улице, направляясь в кинотеатр «Чырвоная зорка». На углу Советской и Ленинской увидел Заира Азгура. Он стоял у края тротуара, энергично постукивая палкой и в такт этому постукиванию что-то горячо толкуя высокому худощавому парню. На парне была суконная куртка черного цвета и кепка с приплюснутым верхом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146