Вижу, как оскаленными зубами зверь терзает овцу, вижу его свирепые глаза, но наступаю на него, машу перед его глазами бляхой и кричу: «Ату волка!» Что это не собака, а волк, я уже сообразил и тут же боковым зрением вижу, как из-за другого куста выскочил еще такой же зверь и мчится в стадо овец. Я все делал как во сне, страха не испытывал, на это не было времени — махал бляхой, кричал как одержимый, надвигаясь на эту ощеренную пасть,— и чудо: волк выпустил овцу и отскочил. Овца подхватилась и побежала за ним, но волк уже скрывался за кустом. Я ринулся наперерез другому, огненно махая этой пряжкой и все еще ничего не соображая.
Только потом, когда волки убежали, мне стало страшно, и я увидел, что весь дрожу.
Отец мой был потомственный трухановичский мужик. (Кстати, все время меня не оставляет убеждение, что все Скрыганы — выходцы только из Труханович. Где бы сейчас они ни находились. Есть они и в Москве, только с уже измененным окончанием фамилии — Скрыгановы.) Он знал в а профессии, необходимые в деревне, умел ухаживать за землей, распиливать доски на козлах, делать прививки на плодовых деревьях и растить сады, кастрировать поросят, любил столярить, бондарить, делать телеги и сани, соломой или гонтом крыть крыши, строить. Строительство особенно было ему по душе. Он мог поставить дом, а на следующий год решить, что не те окна обращены к солнцу или стоит он не на том месте двора, где ему бы хотелось, и тут же раскидать его и начать строить наново. Главная беда была в том, что у него не было помощников. Дочери — разве это работники? Но он командовал ими, никогда даже не задумываясь над тем, что не мужская у них сила. Он не любил и не умел болеть, любую болезнь переносил на ногах, глубоко убежденный в том, то самый лучший лекарь — работа. Болезни других считал притворством, видел в этом только способ по лентяйничать. Верующий, он придерживался всех праздников, молился, ставил свечки, бил до самого пола поклоны в церкви, но не считал грехом в любой праздник сгрести и сложить в копны сено, свезти с поля в гумно снопы, особенно если погода грозила дождем.
У него были поломаны обе ноги. Одну раздробило в голени, когда он, строя дом в Трухановичах, возил из лесу бревна и его на ухабе с размаху задними санками — сучкой, как их у нас называли,— придавило к сосне. Другую сломал, когда строился в Хвоевице. Сруб уже был высокий, напарник тянул на веревке новое бревно, отец подталкивал бревно подпоркой. И вот, когда один конец уже был положен на стену, а веревка снята, бревно соскользнуло, полетело вниз, и отец не успел отскочить. Потом всю жизнь он ходил не очень складно, один шаг делая короче, другой — длиннее.
О себе он никогда ничего не рассказывал. Был он невысокий, но сильный. Я всегда гордился в душе, если слышал от кого-нибудь про его добросовестность, трудолюбие и выносливость. Мне казалось, что кое-что от него передалось и мне, потому что я никогда не уступал своим одногодкам ни в ловкости, ни в силе.
Помню, рассказывали, что толокой строили кому-то гумно. Ставили столбы. И как раз тогда, когда мужчины собрались опустить столб в яму и подняли его верхний конец, отцу показалось, что дно ямы плохо зачищено, он соскочил туда с лопатой, а столб комлем скользнул ему на плечи. Отец поднапрягся, крякнул, и столб, сырой, дубовый, выскочил наверх.
Он был дважды женат. Первая жена умерла, родив ему только дочь Авдотью. Я помнил ее уже взрослой женщиной, когда она, выйдя замуж в Ниву за Федора Лапца, приезжала к нам в гости. Он — красавец, весельчак, мастер на все руки, светловолосый, с приятным голосом — всегда привозил с собой какую-то особенную сердечность. Нам, малышам, он срывал самые спелые вишни, ловко лазая за ними по деревьям; с отцом за столом говорил о хозяйстве, с матерью на завалинке делился заботами о своих детях — Марыле и Зосе. Всем с ним было хорошо. Авдотья, белолицая, высокая, статная, так и светилась вся счастьем. Только много позднее, когда уже был взрослым, я узнал, что маме она не родная дочь, и удивлялся их искреннему дружелюбию и привязанности друг к другу. На дорогу ей старались положить как можно больше гостинцев — яблок, груш, а мама незаметно завертывала в полотняную тряпицу что-нибудь скоромное. Во время империалистической войны Федора забрали в солдаты, а спустя два года он ехал домой на побывку. За эти два года на фронтах его не тронула ни одна пуля, а когда садился в набитую солдатами теплушку, вцепившись уже на ходу, кто-то с черной душой толкнул его, и рука попала под колеса. Помню, как горько я плакал, когда он после выздоровления снова приехал к нам с Авдотьей и у него, худого, бледного и притихшего, остро поднималось вверх сухое плечо.
— Что рука,— сказал он отцу спокойным голосом,— могла и голова попасть под колеса... Конечно, уже не таким хозяином буду, но ничего не поделаешь...
Помня о нас, малышах, и, вероятно, не желая, чтобы мы видели в нем калеку, он, цепляясь одной рукой за сучья, снова полез на дерево, чтобы нарвать нам самых спелых вишен.
Одной рукой он пробовал и пахать, и косить, и плотничать, но вскоре его стали одолевать постоянные головные боли, не стало ни ловкости, ни силы так и угасал он медленно и долго.
Вторую жену отец взял из Греска, с этих пор нас в Трухановичах стали называть Греженчиками. У мамы нас было одиннадцать: трое умерли до Меня двое — после, я помню их страшную смерть.
В Хвоевицу старшей дочерью приехала Татьяна. Ей очень не повезло в жизни. Еще ребенком она тяжело переболела золотухой, осталась глухой. Невысокого роста, тихая, исполнительная, она покорилась своей судьбе, старалась не быть на виду, всем уступала, не мешала младшим сестрам выходить замуж, всем делала только добро.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146