нет! Нет, не могла она сделать этого.
В постели она снова прочитала все сначала. И когда погасила лампу, попыталась сказать Казимиру, почему не может пойти ему навстречу. Она тоже разговаривала с ним. Он тоже был рядом с нею. Ей было приятно, что он рядом, но она боялась его. Искренность? Как она верила в нее, но вот не осталось в ней этой веры. «Ты знаешь, что у каждого человека есть потребность раскрыться перед другим»,— вспомнила она прочитанные строчки. «Знаю,— отвечала она,— а мне разве не хочется этого? Только я разуверилась, Казимир, и мне теперь очень трудно открыть себя. Да и как откроешься, если есть нечто, что тяжелее греха,— своя совесть. Лучше оставь меня, Казимир. Я боюсь сама себя, боюсь тебя, боюсь всего того, что называется семьею... Ты знаешь, что у меня была дочка, Казимир? Вот видишь, не знаешь. А знаешь ли ты, что я даже не знаю, жива ли она? Как же я могу открыться тебе, что я такая мать? Слушай же дальше. Я любила его, но очень скоро поняла, что наша жизнь не удалась. Почему? Я не виновата в том, Казимир. Я любила как слепая, вся, до предела. Я не умею делить себя. А потом ко мне пришла женщина и сказала, что я отобрала у нее мужа. Что у них есть ребенок и что теперь он будет без отца. Они поженились еще в институте, но она долго была где-то на практике. И у меня был ребенок, Казимир! Я сказала женщине, что верну ей мужа. Я забрала Людочку и ушла к матери. Он просил вернуться, клялся, божился, но я уже потеряла веру. Я ненавидела его так же глубоко, безгранично, как безгранично раньше любила. Он больше не существовал для меня: я выжгла его из своего сердца вместе с болью обиды и позора. С той поры сгорела у меня и вера, Казимир. Я стала бояться людей, сторониться их ласки, чтобы не знать, что на земле, кроме сердечности, есть еще и мерзость.
Я боялась людей и, чтоб не одичать, Казимир, ушла с головой в работу. Оставив Людочку матери, я уехала с экспедицией по проектированию городов. Это же моя любимая работа — мензула, нивелир, планшет, калька и просторы
земли, записанные на бумагу условными линиями и математическими знаками. Уехала я еще и потому, что не хотела видеть его. И тут, вероятно, была моя вторая ошибка: я потеряла семью. Началась война, экспедиция распалась, вместо дома я попала в эвакуацию.
Чтобы не остаться у немцев и не разлучаться со мной, мать тоже эвакуировалась. Она надеялась найти меня, везла мне Людочку, но погибла в дороге, Казимир. Вот видишь, если вместе с ней погибла и Людочка, то я не буду знать, где они похоронены. Я не хочу этому верить. Мне бы надо, конечно, найти его. Я знаю, он часто бывал у матери,— может, он и в самом деле любил дочку. Не может быть, чтобы он не знал о ней, но его искать я не могу. Это выше моих сил.
Вот видишь, какая я, Казимир? Ты видишь, какая я мать? Мне в этом страшно сознаться даже самой себе. Ты бы меня сразу невзлюбил за это. Нет, Казимир, на исповеди говорят далеко не все.
Может, ты подслушал, что мне тоже тяжело одной, но я не могу принять тебя. Дорого я заплатила за веру свою и боюсь, что больше не буду такой, как была. Я буду озираться, буду всегда настороженной,— это будет страданием для меня и для тебя. Я буду обманывать. Буду не вся с тобою, а я так не умею, Казимир.
Спасибо, что ты разбудил во мне доброе человеческое волнение, но я не могу протянуть тебе руки. И я ничего не скажу тебе, не надо. К чему, чтоб ты знал, что я не стою того, чтобы ты меня так любил».
Только под утро заснула Наталья, зная, что Казимиру она может сказать только одно слово — нет!
Часу в девятом Казимир возвращался с партучебы. Дорога от горкома до завода была довольно длинной. Казимир не сел в автобус — захотелось пройтись, обдумать новые обстоятельства своей жизни. Настроение было двойственным: было в нем немного печали и была та радостная тревога, которая всегда охватывает человека, когда перед ним открываются новые горизонты.
Главк прислал письмо, в котором просил, чтобы Казимир подыскал кандидатуру на должность главного бухгалтера, так как в освобожденном Бобруйске надо восстанавливать завод и ему, Казимиру, надо возвращаться туда. Казимир опечалился. Он здесь сдружился с народом, привык к нему.
и теперь не хотелось покидать этих милых девушек, которых он научил по-настоящему работать. Все здесь стало ему близким, необходимым, кровно связанным с его жизнью. Жаль было покидать директора, инженеров, начальников цехов, с которыми не раз приходилось и ссориться, и мириться. Жалко было рабочего Каримова, который однажды чуть не запустил в Казимира его же пресс-папье, когда в кассе долго не было денег на зарплату. Жаль было покидать Наталью...
Мысли об этом навевали печаль. Но радостно и тревожно было оттого, что он вернется на свой завод. Мысленно он уже видел, как подъезжает к родному Бобруйску, присматривается к его очертаниям, узнает и * не узнает его. Вот знакомые улицы, дома, площади, и так хочется увидеть людей. А вот и завод с его корпусами — главным, известковым, механическим, со складами готовой продукции — высокими, круглыми цистернами, к которым по эстакадам через весь двор тянутся трубопроводы. Вот корпус заводоуправления, кабинет директора, контора бухгалтерии, планового отдела, отдела снабжения и сбыта. Казимир понимает, что там теперь может быть все не так, но в своем воображении он видит все того же директора, который выходит из-за стола, чтобы поздороваться и обнять его, все того же главного инженера, молчаливого, с подстриженной бородкой человека, и начальников отделов, и лаборантов. В бухгалтерии стоят все те же столы, те же картотеки, и он слышит треск арифмометра.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146