Много раз перестраивалась композиция, уточнялся текст, менялось название. Не изменился только замысел, все четче прорисовываясь и вызревая,— сделать книгу такой, чтобы она читалась как одна человеческая судьба на том патриотическом пути, которым прошел мой современник и каждый из нас, по-своему неповторимо, и не изменил шага, даже если было очень трудно.
В книге переплелись линии личной судьбы и линии художественных персонажей. Мне казалось, что это сообщит написанному большую доверительность.
Буду рад, если страницы этой книги найдут отклик в сердце читателя или пробудят в ком-нибудь светлые раздумья.
ИНТЕРВЬЮ
Люблю прикасаться к чужим раздумьям. И поэтому люблю читать записные книжки, воспоминания, мемуары, маргиналии, даже интервью. Ищу в них искренность. И очень растерялся, когда и ко мне обратился человек, попросив этой самой искренности.
— Как писались ваши первые рассказы? — спросил этот человек, сказав, что он является корреспондентом «Мала-
ДОСЦ1» .
— Странно: как писались? Обыкновенно. Бралась бумага, карандаш, жила в голове мысль. Но откуда же взялось то, что просилось лечь на бумагу?
Скажу искренне: если бы не Янка Купала, Якуб Колас и Змитрок Бядуля, то вряд ли появилась бы у меня потребность что-то самому писать. Их стихи трогали душу. Я и начинал со стихов. Но все время мне казалось, что в стихотворении я могу высказать только настроение, обиду, гнев, восторг, даже нарисовать пейзаж, а мне хотелось передать движение мысли, событие. Пусть и детскими глазами, но кое-что я уже видел: империалистическую и гражданскую войны, Октябрьскую революцию, немецкую и польскую оккупацию. Все это где-то жило во мне и робко просилось в слово.
— Хотелось бы, чтобы вы рассказали о домысле в ваших рассказах,— говорит корреспондент.
— Нелегкое дело. Не слишком я в ладах с ним, с домыслом. Я привязан к конкретному материалу, и мне жаль нарушать его достоверность, примешивать к нему выдумку. Но без домысла нет художественного произведения. Домысел, конечно, помогает и мне. То в большей мере, то в меньшей. Иногда чтобы только поднять фактический материал до степени художественного. А иногда является основой произведения.
Но вся суть в том, что домысел — это не только умение дополнять, гораздо важнее — уметь выбросить лишнее. Очистить весь накопленный материал от случайного, невыразительного, мелкого. Приблизительно так писал я
«Наталью», «След резиновых шин», «У Кириллы на хуторе ».
Бывает, конечно, что из вымысла исходит идея произведения. И тогда она сама собирает вокруг себя материал. И самое фактуру, и наблюдения, впечатления, взгляд на вещи, течение мыслей, жесты, черты характеров и многое иное, в той, разумеется, мере, в какой это соответствует замыслу. Так создавались «Лунная ночь», «В старом доме», «Прощание», «Над рощей кружили аисты».
С «Аистами» вышла у меня неуправка. По замыслу это был совсем не такой рассказ и назывался иначе: «Выходной день». Рассказ был о председателе колхоза, на фактическом материале. Но, вероятно, потому, что ситуация носила слишком узкий, локальный характер, рассказ не захотел стать явлением искусства, он фальшивил. Я его уничтожил, оставив только первую страницу. Здесь было что-то милое для меня — портрет Янины. Почти год этот портрет не давал мне покоя: его нужно было использовать в другом произведении. И тогда всю ситуацию «Аистов» я придумал исключительно ради Янины.
— Есть ли у вас любимый рассказ?
— Гм... Боюсь, что, отвечая на этот вопрос, нарушу соотношение между искренностью и тактом. Да и вообще вряд ли тут можно сказать что-то определенное. Дело в том, что часто все зависит от вкуса, а вкус меняется от многих обстоятельств: времени, возраста, гражданских идеалов, духовного формирования.
— А любимые писатели?
— О Купале, Коласе и Бядуле я уже сказал. Потом значительное время своими романтическими рассказами меня волновали такие непохожие писатели, как Иван Тургенев и Максим Горький. Был период, когда вершиной совершенства считал рассказы Исаака Бабеля и Юрия Олеши. «Повесть о жизни» и «Золотая роза» дали мне Паустовского, открыв, что чарующая прелесть его произведений в совершенно независимом, свободном художественном мышлении.
Но есть у меня главный чародей, в рассказы которого вступаешь, как в храм,— Иван Бунин. Он всегда меня гипнотизировал, даже не знаю чем, вероятно, тайной делать читателя соучастником какой-то очень близкой ему тревоги. Бунинская мысль работает главным образом на то, чтобы обходить ненужное. Я не знаю другого писателя с такой предельной нагрузкой на текст.
— Что такое рассказ как жанр, по вашему мнению? — снова задает вопрос корреспондент.
— Кажется, все вопросы простые, а отвечать на них трудно. Тем более что на все это есть общее определение, и боязно формулировать свои частные суждения. Произведение эпически-повествовательной литературы, небольшое по объему, с ограниченным количеством персонажей, со строгим и динамичным сюжетом — приблизительно так выглядит общее определение. Согласен ли я с ним? Как говорят, в основном. Практически рассказ не умещается в эти рамки. Особенно теперешний. И у Бунина, и у Паустовского меньше всего динамичности в сюжете, иногда ее вообще нет, а между тем что-то держит их рассказы на высоком художественном напряжении. Не иначе как это «что-то» и составляет тайну мастерства, духовный его субстрат.
В моем понимании рассказ — это очень сконцентрированное в фокусе какое-то одно явление жизни. И поэтому, как в сувенире, в нём должно быть своеобразие, характерность.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146