Благодаря многим обстоятельствам — и романтично-героическому ореолу юных лет, и учебе в сельскохозяйственном техникуме, где впервые столкнулся с передовыми идеями времени, пусть только книжно, и дальнейшей практической
деятельности государства — очень давно я почувствовал духовную принадлежность к партии. И когда позднее разные, достаточно серьезные неровности судьбы не поколебали чувства этой принадлежности, захотелось закрепить ее и фактическим актом. Я оглянулся на прожитое — кто наиболее меня чувствует? И кто наиболее уверен во мне? Не по годам длительного совместного или раздельного существования, а по чистоте веры и сердца.
Лыньков понял меня с первого слова.
— Вьюноша,— сказал он,— можешь не сомневаться. Надумал ты правильно. А вторую рекомендацию может дать Гурский, он — честен. Я, если хочешь знать, просто ждал, что ты поступишь именно так.
НЕЗРИМЫЙ ПОДАРОК
Уважаемая Марья Яковлевна! Много времени тому назад по телефону Вы очень осторожно спросили, не мог ли бы я хоть несколько слов сказать об Илье Гурском. Вы застали меня врасплох: у меня еще не улеглось чувство, что говорить о нем можно только как о живом. И вдруг все, что ты знал о человеке, становится как бы недоразумением или неправдой. И я сказал, что хочу немного повременить.
Как проходит все на свете, прошло наконец и мое оцепенение.
Илью Гурского я знал давно, должно быть, с двадцать девятого или тридцатого года. Но знал только понаслышке, просто что есть такой человек, еще молодой, но уже бывалый: прошел рабочую закалку на Обуховском заводе в Петрограде, воевал на разных фронтах с врагами Советского государства и был ранен, теперь работает в Наркомате просвещения в должности председателя Главискусства.
И однажды, помню, в Дом писателя зашел незнакомый человек. Писатели толклись там постоянно, почти всех я знал, а этого человека не видел ни разу. Худощавый, стройный, с интеллигентными, тонкими чертами лица. В легком темном пальто. Тихим, но напрактикованно-деловым голосом он спросил о ком-то и прошел дальше, в угловую комнату. И кто-то сказал:
— Илья Гурский. Драматург.
Позже он появлялся в Доме чаще и чаще. Шло время, в театрах ставились его пьесы, он же по-прежнему занимал ответственные должности, связанные с искусством, театром, литературой. Перед этим, помню, некоторое время был глав-
питом. Но скажу, что самое яркое впечатление в моей памяти о Гурском того времени связано с Вами, Марья Яковлевна. Точнее говоря, не связано, а подчеркнуто Вами. Это когда однажды в тот же Дом писателя Гурский зашел вместе с Вами.
Прежде всего я был удивлен тем, что он пришел с женщиной, а мне он представлялся одиноким. А во-вторых, что женщина оказалась его женой. Об этом тут же, словно по ветру, пронесся слух. Неудивительно, что смотрел я на Вас как очарованный. Вы стояли рядом с ним, тоненькая, с пышными светлыми волосами, совсем-совсем молодая, похожая на весну. Или на музыку. Только глаза — не мягкие. Даже строгие. И тут же снова, бог знает с каким ветром пронесся другой слух, что Вы — учительница. Это по-иному осветило и Гурского: неожиданно я не то увидел, не то представил себе, что он тоже учитель. Все в нем от этой доброй профессии: и медлительно-вдумчивая речь (всегда казалось, что ему нелегко выговорить первое слово), и манера держаться, и даже писательство — отдать себя людям. Мне подумалось, что вы оба, вероятно, очень счастливые люди.
С того времени, как Гурский стал редактором газеты «Лтаратура мастацтва», профессия редактора закрепилась за ним на всю жизнь. По существу, с той поры и я больше сблизился с ним, потому что тоже сотрудничал в «Л1Ме».
В те далекие времена редакция размещалась на втором этаже Дома писателя в двух комнатах: большая комната — общая, а за ней — угловая — кабинет редактора.
В редакции нас работало трое: Михаил Блистинов, Борис Микулич и я. В наши обязанности входило делать газету от начала до конца. Мы подбирали материал, обрабатывали его или писали сами, делали макет верстки, вычитывали. Блистинов, кроме того, выполнял обязанности секретаря, он привозил нам и зарплату из издательства; я отвечал за стиль. Четвертым человеком была машинистка Соня Ялова, которая постоянно удивляла меня тем, что печатала непрерывной автоматной очередью, любила это делать под диктовку и смотрела при этом не на клавиши, а в наше единственное вечно замурзанное окно, хотя оно и упиралось в глухую кирпичную стену соседнего дома.
В такой же комнате на нижнем этаже, где находились сотрудники аппарата Дома писателя, сидела вторая машинистка, немолодая на вид, с неприветливым, мрачным и унылым лицом, с татарской смуглостью и татарским звучанием
фамилии. В эту комнату, изучив цикличность приливов и отливов посетителей, часто спускался Микулич, легко и весело неся свою счастливую, словно песенную, красоту и юность. И уже всех нас удивляла никогда и никем не разгаданная тайна — почему и по каким законам бывает, что в душах людских не признают своей несовместимости рай и ад.
Прошу прощения: в редакции был еще один человек — Михась Модель. Он был заместителем редактора, отвечал за вое передовицы, но с большой охотой специализировался на театральных рецензиях и обзорах.
Илья Гурский приходил на работу аккуратно по строго заведенному порядку. Если предполагал, что где-то задержится по делам, предупреждал об этом заранее. Поздоровавшись, обычно спрашивал, нет ли каких-нибудь плохих новостей (их, конечно, не было), и не торопясь проходил в кабинет. Он никогда не спешил: ни в разговоре, ни в работе, и эта ровная, спокойная манера передавалась и нам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146