Казалось, он стеснялся него на свете, это делало его беспомощным, похожим на большого ребенка.
— Что вы,— сказал он,— спасибо. Вы, наверно, очень добрая.
— Как для кого, — сверкнула Полина глазами. И, когда он сел, примяв колючую солому, добавила сочувственно: — Вы небось не привычны к нашей работе. Смотрела я на вас, и сердце обливалось кровью. Давайте, если хотите, поменяемся: я буду подавать снопы, а вы встанете на солому, к нашим женщинам, в компании можно и не спешить.
— Не лежит у меня душа ко всему этому, Полина, какой из меня работник, вздохнул Павел.— У меня пропадает специальность, я ж портной. Вся Вятка стояла ко мне в очереди, шил и военным и гражданским. И на Яе все начальство ходило в моих кителях.
— Ой,— всплеснула руками Полина,— вы, может, и женское шили?
— Шил, почему же нет.
У Полины порозовело лицо.
— А у меня так много шитья,— сказала она задумчиво.— Заходите ко мне. Могли бы даже и на квартире у меня стать.
В легких дрожках, на взмокшем чалом жеребчике в это время подкатил бригадир Сергей Черкашин. В бумазейном пиджаке нараспашку, с открытой косматой головой, низенький, кряжистый, он приближался к нам медленно, важно, но мы знали, что это не от кичливости. С войны он вернулся с простреленной грудью и еще не зажившей раной на ноге. Он обошел место нашей работы, остановился у молотилки, взял горсть зерна, попробовал на зуб.
— Отдыхаем! — сказал вместо приветствия, но в голосе слышалось одобрение, а не упрек.
— Отдохни и ты с нами, бригадир! — крикнул кто-то из- за валка соломы.— А может, бутылочку с собой прихватил?
— Иди, Сергей, перекуси,— серьезно сказала Полина,— тут хватит и тебе.
Бригадир мотался по полям с самого утра, пообедать было некогда, и он охотно принял приглашение. Низкое усталое солнце светило вяло, березняк невдалеке горел тихим золотом осени, на стерне поблескивала паутина. Надрессированный жеребчик, без привязи, с закинутыми на спину вожжами, стоял как вкопанный, ожидая хозяина.
— Приучаешь помаленьку?— спросил Черкашин, бросив взгляд на Павла.— Правильно делаешь. Вот бери себе в при
маки, пускай остепеняется. Мужчина он покладистый, спокойный, а без семьи недолго и зачахнуть.
Давно хотелось Павлу поговорить с бригадиром о своей тревоге. С какой стати он тут пропадает, какой из него толк? Пусть бы отпустил его, он пойдет искать себе работу, которая дала бы пользу и ему и людям.
— Обожди,— сказал Черкашин.— Вот управимся в поле, с огородами, тогда и поговорим. А пока помогай колхозу. Сам знаешь, людей у нас мало.
Выбирали мы картошку, не обошлись без нас и на огороде. Начинались холода, стужа; тяжелые раскисшие тучи плыли над головой, кропили дождями. Из скользкой, вялой ботвы мы раскладывали костры, садились в густой дым, чтобы согреть облипшие грязью руки. Уже в заморозки выдирали из земли свеклу и брюкву, складывали в бурты, заваливали соломой, засыпали землей. А когда закружили метели, все полевые дороги замело, нас с Павлом разлучили. Кто работал на коровнике, кто ездил в лес по дрова, кто в амбаре очищал зерно.
Где-то в середине зимы Сергей Черкашин позвал нас с Павлом к себе. Он позавтракал и сидел за столом в нижней рубахе. Я только сейчас разглядел, что у него совсем светлые брови. Он взглянул на нас из-под этих своих бровей такими же светлыми глазами.
— Вот что, ребята,— сказал он,— у меня пустуют хорошие полати, вон видите, возле печи, над дверями. Нас только двое: мать-старуха да я. Вся ее забота — приготовить поесть, для нее не трудно будет и вам заодно сготовить. Переселяйтесь. За постой я не возьму ничего, разве что принесете в избу воды или привезете возник дров из лесу. У меня своя баня, каждую субботу можете мыться сколько душе угодно. Я хочу и на работу вас поставить вместе: на конный двор.
— Товарищ бригадир! — побледнел Павел.— Вы же обещали меня отпустить.
Черкашин вылез из-за стола. Оказалось, что он сидел босой. На цыпочках, чтобы не всей ногой ступать по холодным половицам, он протопал к табуретке, стал обувать валенки.
— Не могу,— сказал он.— Гавин не пускает. А своей мастерской, как ты знаешь, у нас нет.
Гавин — это председатель. Я сам несколько раз ходил к нему проситься на работу в контору, назвавшись бухгалтером,— ничего не помогало. Говорили, что он добрый, я не верил этому. «А своего я куда дену,— сказал он,— вон сидит, с работой справляется, а двух мне не нужно». Он не смотрел
мне в лицо, когда говорил, и я не знал, от доброты это или оттого, что доброту нужно скрывать.
— Я хотел вам сделать лучше,— продолжал Черкашин.— Работа, известное дело, найдется всякая, но это будет и на астру, и на морозе, а для нее надо иметь крепкий пуп и подходи одежку. Я и подумал, что на конном дворе вы будете, можно сказать, в затишке да в тепле. Присмотрел, почистил, правилен можешь и домой заскочить, по-человечески перекусить. Сами чередуйтесь как хотите: кто ночью поди, курит, кто днем. Я думал, что и жить вам вместе куда удобней, если станете на одну работу.
Па конный двор пел глухой переулок, огороженный с обеих сторон черным, кособоченным плетнем. Выйдя из него, на самом гребне покатого упала можно было увидеть просторным загон для скота с низким сараем посредине. И забор и с ара Г| построены недавно. Здесь существовал свой, издавна заведенный порядок. Едва наступала зима, коней выпускали на луга, на поймы, где с осени оставалась нетронутая, по пояс, трава, и, копытами разрывая снег, они кормились там до весны. Мало что менял и конный двор. Добрая половина коней стояла под открытым небом, горбясь на ветру, обрастая инеем на морозе, и я не раз говорил бригадиру Сергею Черкашипу, что это дико и бессердечно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146