И я возненавидел землю, возненавидел скаредность и жадность. Отец готовил меня в наследники, а я знал, что хозяин из меня не выйдет. И все рос и поднимался во мне протест. И я писал стихи. Так же, как в книжках, которые выменивал у лоточников, я писал о трудной доле человека. Сочинял их за бороной или плугом. Идешь по ровной борозде, перед глазами мелькают отрезанные пласты земли, а в голове ткутся строки...
И именно в это время попал мне в руки Байрон. Большой, в отличном переплете том с «Паризиной», «Абидосской невестой», «Еврейскими мелодиями», «Осадой Коринфа», «Чайльд-Гарольдом» — юн был близок моей душе бунтарством и разочарованностью.
Как ни странно, но, окончив школу второй ступени, я поступил в сельскохозяйственный техникум. Других учебных заведений в Слуцке не было.
Техникум открылся совсем недавно, размещался на Тройчанах, в бывших монастырских зданиях. Ух, какие толстые были там стены и какие мрачные своды! Бывало, когда идешь по каменному полу, долго не замирает глухой, какой-то холодный и жуткий гул. Там же, в бывших кельях, мы и жили, человека по четыре; в железных, черных, круглых печках по очереди варили кашу; если с салом — запах разносился по всем помещениям.
На монастырском погосте были захоронены именитые духовные особы, тут росло много жасмина, сирени. Да и весь берег был в зелени. По ночам заливались соловьи, а я был в том возрасте, когда начинаешь догадываться, что на свете существует любовь. Я полюбил свою однокурсницу, черноглазую Зину Андрукович, но у меня был друг Алексей Шаплыка, выгодно отличавшийся от меня и ростом, и сапогами, и белыми зубами, делавшими его улыбку просто царской. От такой улыбки можно было потерять голову, и я впал в отчаяние.
Пожалуй, с отчаяния я и ухватился за предложение пойти на вечеринку на Кладбищенскую улицу. Кто будет на этой вечеринке, я не спрашивал, только бы залечить душу. Но вот беда — не было у меня сапог.
Нет, сапоги были, но такие, в которых на танцы не пойдешь,— на деревянной подошве. К обтесанным осиновым колодкам шурин приделал старые голенища. Стук от этих сапог был слышен за версту, ступня в них не сгибалась — какой же это кавалер.
Выручил все тот же Алесь. Только в воскресенье отец привез ему новые хромовые сапоги, на них даже не устоялся еще настоящий глянец, и я знал, что нелегко далось моему земляку такое великодушие.
На вечеринке первый вальс я станцевал с тоненькой, русоволосой и ласковой Анютой Василевской; присел с ней рядом на стул, во время разговора волосы наши соприкоснулись, по мне побежал ток невыразимой нежности. С этого момента я ходил глухой, немой, незрячий: не знал — кого же мне любить.
Когда стало известно, что с четвертого курса сельскохозяйственный техникум переезжает из Слуцка то ли в Красный Берег, то ли в Марьину Горку, я не поехал. Почти год пробыл дома, не находя себе места.
Отец видел мою неприкаянность и рассудил по-своему: не пора ли женить парня? Даже невесту присмотрел, из- под Забушовья: очень уж ему хотелось породниться со шляхтой. Однажды я даже увидел ее: ну что ж, девушка как девушка, дай ей бог счастья.
Иногда ходил в Слуцк: остались же там приятели. А однажды отец даже дал поручение: принести освященной воды.
Бывает под осень такой праздник, когда освящают воду. Я знал где: около собора, у колодца. Из города на лето почти все поразъехались, знакомых, с которыми бы хотел встретиться, я не нашел, весь день протолкался по городу, был на Тройчанах, на Колонии и к собору даже не подошел. А воду — что ж, наберу по дороге домой в любом колодце. И вот прохожу последнюю городскую улицу. Нет, тут неудобно, едет мимо много людей, увидят, что наливаю пустую бутылку, догадаются. Наберу в Василинках. Но ведь недаром говорят. что на воре шапка горит: прошел и Василинки,
а набрать воду так и не решился. Впереди Городище — наше соседнее село, тут уж вовсе нельзя набирать — все меня знают. Прошел мимо. Уже к дому подхожу, а бутылка все пустая.
Совсем недалеко от нас, в камышах и осоке, протекала Случь. Почти не видна в зарослях. Я перешел гребельку, низкий, из сосновых макушек сколоченный мостик, спустился к броду, посмотрел по сторонам и опустил в воду бутылку. Набрал по самое горлышко. Старательно обтер, чтобы не заподозрили, что вода набрана совсем недавно, и сунул бутылку в карман. Но подумал, что слишком полно набрал, можно догадаться, что не в колодце: отлил почти половину.
Дома отец налил воду из этой бутылки в кружку, добавил немного из ведра, связал в пучок колосья ржи, перекрестился и стал кропить хату, углы, шепча молитву. Потом с этой кружкой пошел в хлев, в гумно, в амбар.
Столько времени прошло с тех пор, 077{а давно нет, а мне и сейчас делается не по себе, когда вспоминаю об этой проделке. Пусть я и не веровал, но не перед каким-то там богом, а перед памятью отца чувствую себя виноватым.
У КИРИЛЛЫ НА ХУТОРЕ 1
В начале апреля тысяча девятьсот двадцатого года на хутор к Кирилле Якубовскому пришел человек. Довольно высокий, в черном, фабричного, но дешевого сукна костюме, брюки забраны в сапоги, в шапке-варшавке с маленьким блестящим козырьком, модной в те годы, и с усами. Видно было, что он здесь в первый раз, так как, прикрыв калитку, постоял немного, оглядел двор, хату, хлев, амбар, особо остановился взглядом на сарайчике, стоявшем тут же у ворот, и только тогда, надвинув шапку, направился к сеням.
Кирилла был под навесом. Хотя сегодня воскресный день и православному человеку грех заниматься работой, но он собирался забить в борону выпавшие зубья, рассудив, что такое мелкое дело не может почитаться за грех.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146