Посреди двора тоже постояли, осмотрелись. С одной стороны кладовушка, огородик и сад, с другой — хлев, дровяной сарай, в котором копаются куры, выгребая себе в земле ямки и лениво купаясь в них с распущенными крыльями. Кажется, именно куры привлекли их особое внимание; они что-то сказали друг другу и направились к дому: толстый впереди, худой сзади.
Обычно, когда к нам кто-то приходил, я очень радовался и со всех ног бежал домой. На этот раз идти не хотелось. Но на крыльцо вышла мать, позвала:
— Иди, детка, домой скорее.
В красном углу, под иконами, теребя в горсти конец не очень густой своей бороды, растерянный и оробевший, сидел отец. На лавке в конце стола — они, поставив карабины между колен.
— Садись, сынок,— сказал отец,— может, разобраться поможешь. Чего они хотят?
Эти двое, встав, пропустили меня за стол. Снова сели: худой, с длинной шеей — рядом со мной, толстый и короткий — за ним, с краю.
Помощь Моя состояла в том, что в свои двенадцать лет я считался уже грамотеем: год учился в Слуцке и немного разбирался в немецком языке. А пришли они описывать скот.
Толстый достал карандаш, какие-то бумаги, начал задавать вопросы. Худой знал несколько польских слов, но произносил их очень уж по-немецки. Помогал объяснению мимикой, жестами, повторял по нескольку раз одно и то же слово, даже рисовал пальцем на столе.
— Сколько коров? — спросил толстяк и склонился над бумагами, чтобы записать.
Худой стал переводить, и я почувствовал, как он раза два толкнул под столом своим коленом мое. Я посмотрел вниз. Опустив руку под стол, он показал мне один отогнутый палец. Я растерялся, не зная, что подумать: враг это или нет?
Таким же способом он показывал мне, сколько следует записать лошадей, свиней, овец и даже кур. Толстяк писал, уткнувшись в бумаги. Худощавый старался сидеть вплотную к столу, чтобы скрыть, как он всякий раз подает мне знаки.
Потом толстый объявил, что им пора обедать. Мать сходила в дровяник; пока она жарила на шестке, толстый в своих бумагах исправил количество кур: на одну уменьшил. Обедали немцы долго, молчком, смакуя и не торопясь.
Так же не торопясь они вышли из хаты, снова прошли через двор с карабинами, с тесаками, в глухих серых касках и в железных сапогах с короткими голенищами — твердо, молча, уверенно.
За воротами, перед тем как свернуть вправо на дорожку, которая вела по опушке леса к слуцкому тракту, тучный остановился возле старой корявой березы по малой нужде. И надо же так случиться, чтобы именно в этот момент на соседнем хуторе, который хорошо был виден за пологой ложбиной, со двора вышла женщина. Она отошла метров на двадцать в поле, что-то высыпала из корзины. Золу, вероятно. И только она повернула назад, как толстый снял с плеча карабин и стал прицеливаться.
— Как ты думаешь, Ганс, я попаду в ту женщину? — сказал он худощавому.
У меня зашлось сердце. Это была Прокопиха. Муж ее совсем недавно тут воевал, отступил вместе с большевиками. А у нее полон двор светловолосых ребятишек — мальчиков. Я любил ее за доброе сердце, за одиночество, за гордую осанку, за стройный стан, на котором так ловко сидели и вышитая безрукавка, и юбка с густыми оборками, любил даже за то, что она необыкновенно мягко и протяжно выговаривает «ць» на конце слова — «жацьсь», словно этому «цьсь» как можно дольше хотелось побегать по ее белым веселым зубам. Что же предпринять, чтобы эту женщину не убили?
В худощавом я уже не видел своего врага — схватил его за рукав. Он глянул в мои глаза — и в его глазах я тоже увидел испуг.
— Карл! — вдруг хлопнул он по плечу толстозадого немца.— Мальчик хочет выстрелить в ту птицу,— показал он на ворону, сидевшую близко на корявой сосне.— Дай ему выстрелить.
Карл злобно сплюнул и выругался. Разумеется, карабина он мне не дал. Но и сам потешиться уже не мог: Прокопиха скрылась во дворе. Тогда он выстрелил в ворону. Она, трепыхаясь, подскочила на суке, крутанулась и, ломая крылья, тяжело шмякнулась оземь.
ТЛИСД
Так я и не знаю, кем ты доводилась пану: родственницей или служанкой, горничной или экономкой, знаю только одно — в тебе было много озорства, которое отличало тебя от всех. Меня ничто не удивляло: ни то, что ты любила песни, ни то, что могла гарцевать на жеребце, как настоящий казак, ни то, что всю ночь могла- кружиться в танцах и шутить с парнями. Удивляло только то, что у нас с тобой началась любовь.
Дай вспомнить, как произошло это. Мы косили широкий панский луг за рекой. Как-то под вечер вышла ты из лесу в белом платье и сказала:
— Добрый вечер, парни хорошие!
— Добрый вечер нехорошей девушке,— ответил я за всех.
— Почему же нехорошей? — спросила ты, и улыбка, с которой ты подошла к нам, постепенно угасла. Я помню, что в руке у тебя был один только удивительно красивый цветок на тонком длинном стебле. Ты махала этим цветком, как хлыстом, и после каждого взмаха в воздухе оставался след рдеющих лепестков, словно развевалось на ветру множество тончайших ленточек. Спросив: «Почему же нехорошей?» — ты перестала размахивать цветком и, должно быть нечаянно, сломала его тонкий стебель.
И в тот вечер, кажется, впервые мы остались с тобой вдвоем. Уже давно ушли домой косцы. Давно опустилась ночь, рассыпав по небу яркие звезды, а нам хорошо было с тобой стоять у той высокой кладки, переброшенной через ручей за садом, по которой ты даже днем боялась ходить.
— Помни, что ты сегодня обидел меня,— говорила ты, так близко стоя ко мне, что я чувствовал, как пахнут твои волосы.
— Я не обидел тебя,— возразил я,— потому что сказал правду. Разве мог я сказать иначе, если до той минуты еще ненавидел тебя?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146