Нет, не могу я на это согласиться.
Вызывали и назавтра.
На третий день я уже заколебался. В душе меня захватывал, искушал творческий размах. Вероятно, многие не подозревают, что бухгалтерия — тоже творчество. Но ни спорить, ни колебаться не было уже никакой нужды — мне показали приказ министра о назначении.
Опять пошли дни, когда я добирался домой к самой ночи. Не стану говорить, что мне приходилось предпринимать, чтобы добиться сдвигов,— об этом частично рассказано в повести «Скажи одно слово». Должно быть, заметно, что и тут были около меня хорошие люди — я имею в виду Меттуса. Как-то вечером, когда во всем комбинате светилось только мое окно, он зашел ко мне сел на диван и спросил:
— Трудно?
Что трудно, он видел сам. Подумав, добавил:
— Может чем могу помочь? Наши начальники отделов дисциплины недолюбливают. Скажите, так мы их обяжем приказом.
И помогал. Всем, чем мог: и вниманием, и теплым словом, и приказом.
Совсем по-иному разбирался в душах людей парторг Назаров. В повести «Скажи одно слово» я рассказал о случае с двумя рабочими, что собрались ехать в отпуск. Я там не все договорил до конца.
Долго тянулся такой порядок, что я в состоянии был давать лишь кое-какие авансы, и то в случае крайней необходимости. Пришло время — и все это осталось позади, в кассе лежали миллионы рублей, аппарат срочно готовил ведомости, чтоб рассчитаться с долгами и выдавать очередную зарплату — всем сразу. В этот момент и зашли двое рабочих и гневно потребовали выплатить им все деньги, так как они едут отдыхать далеко, на Украицу. Даже показали справку отдела кадров, что едут именно туда. Я послал их в кассу. Неожиданно получив больше чем по восемь тысяч на каждого, они вскорости опять зашли ко мне, признались, что обманули, что ни на какую Украину не едут, и по этому случаю просили пойти с ними и выпить хотя бы по кружке пива. Я никогда не делал. этого, мне было смешно и дико даже подумать, чтоб так сделать, и я отказался. До конца рабочего дня я видел, как открывались двери в кабинет то из бухгалтерии, то из коридора,— эти два человека все еще подстерегали, как бы застать меня одного.
— Товарищ главбух, неужели вы нами брезгуете? Посидите с нами полчасика, только по кружке пива! Просим вас от чистого сердца. Если нет времени, мы обождем вас, хоть до вечера. Вот здесь, в коридоре, и будем ждать, а вы себе работайте.
Я подумал: а почему, в самом деле, я не могу посидеть с ними? Чем это плохо? Ведь их радость — это же и моя радость, может даже большая: наконец-то я увидел плоды своего труда. Однако Назаров отравил эту минуту радости.
Назавтра, едва я пришел на работу, зазвонил телефон.
— Главбух? Безобразие! — кричал Назаров.— Как вы могли допустить, чтоб вас видели вместе с рабочими в ресторанах? Дорвались до чужих денег? Кто вам позволил? Какой вы главбух после этого!
Я слушал и не верил своим ушам. Что я мог сказать? Да и стоило ли говорить? Даже если бы я допустил какую промашку, так неужели нельзя было по-человечески разобраться и не по телефону говорить об этом. Нет, никакие душевные порывы этому человеку неведомы. Я чувствовал, как у меня спирает дыхание, и, чтобы не наговорить грубостей, бросил трубку.
Тотчас же снова зазвонил телефон.
— Что, не желаете со мной говорить?
-- Не желаю,— сказал я.— Если таким тоном — не желаю. И не буду,— и положил трубку.
Минут через двадцать зашел Меттус. Посидел, поговорил, посоветовался, стоит ли посылать человека в Ленинград на приемку нового оборудования. И, уже выходя, как бы мимоходом, стоя в дверях, сказал:
— С вами говорил Назаров. Не обращайте внимания, с ним это бывает.
Прошло около года. Все шло своим чередом, я имел право даже гордиться всем, что сделано. Однажды после обеда вернулся с территории комбината — такие прогулки стали моей потребностью — и едва успел раздеться, как директорская секретарша попросила зайти к Певзнеру. Обычная вещь, а вот не могу понять, почему на этот раз что-то тревожное кольнуло в сердце. У Певзнера сидели два человека. Один из них спросил, с собой ли у меня паспорт...
КОННЫЙ ДВОР
Нам с Павлом Пивоваровым выпало на долю стать конюхами. Не очень-то обрадовала нас эта новость. Мы думали, что понадобились колхозу только на горячую пору, на осень. И мы вдоволь поработали: на сенокосах, когда начинали работу с рассветом, а ложились со звездами тут же, в копнах, в душные, пьянящие их запахи; на поле, когда день, промелькнув как одно мгновение, оставался в памяти осиротевшей синевой сжатых просторов, шершавым сухим блеском стерни с вдавленными следами грузовиков, гулом молотилки, в прожорливую пасть которой запыленный машинист совал тяжелые снопы пшеницы, едва поспевая вспарывать тугие перевясла взмахом блестящего ножа. Весь день тугим плавким золотом лилось из лотков зерно; весь день мотались женщины, гладкими, скользкими вилами перекидывая над собой охапки соломы, а босоногий шустрый мальчишка верхом на гнедом коне оттаскивал ее волокушей в сторону, к скирде, которую вершили трое мужчин. Молотилка никому не давала передохнуть, мы останавливались лишь перекусить, и каждый доставал свой узелок и искал местечко, где бы поудобнее присесть.
В один из таких перерывов Павла позвала Полина, женщина еще яркой, но усталой и какой-то задумчивой красы, солдатка, муж которой не вернулся с войны.
— Подсаживайтесь ко мне,— сказала она, развернув на соломе свой узелок.— У меня тут вдоволь припасов, все свеженькое, свое, не то что у вас: горбушка хлеба с огурцом.
Павел был видный из себя, что осанкой, что лицом, широк в кости, весь круглый, с узенькими щелочками глаз и с поразительно тихим, несмелым голосом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146