самые удивительные поделки, от значков и до черных блестящих чертей.
Потом появилась Софья Захаровна и все приостановила. Она сказала деликатно, но красноречиво:
— Вероятно, ты безбожно утомил человека,— это Лынькову. А потом мне:— Давайте лучше перейдем в столовую...
Уже дома я бережно вынул из портфеля сувениры, без которых Лыньков не мог меня отпустить: индийскую сигаретницу и ручку. Сигаретница сделана из сандалового дерева, она до сего времени источает какой-то бальзамический запах, невольно вызывая в воображении образы далекой, но чем-то милой и соблазнительной Индии. Ручка выточена из кости, и, как мне кажется, обязательно из слоновой; она свинчивается из двух половинок: в отверстие нижней вставлен ажурный стержень, им должно зажиматься перо; на верхней, сужающейся, выточено несколько овальных утолщений, а самый верх переходит в тонкую спицу, напоминая чем-то восточную ритуальную архитектуру.
Хочется и еще одним случаем подтвердить душевную деликатность Лынькова. Но и рассказ этот требует деликатности.
Как-то Государственное издательство поручило мне редактировать роман Лынькова «Незабываемые дни». Меня это не на шутку встревожило. По многим причинам. Во-первых, на редакторскую работу я пришел после длительного перерыва и не очень был уверен, что у меня все идет как следует. Во-вторых, с самого «маладняковства», когда мы были на съезде и даже сфотографировались вместе во дворе Инбелкульта (на задней высокой скамейке под красной кирпичной стеной: Лыньков в шинели, с папироской в отведенной руке, я рядом, в кожушке и веселой кепочке), с того давнего времени я воспринимал Лынькова только как своего литературного наставника,-- так имел ли я право быть его редактором? Лыньковские рассказы «Гой», «Над Бугом», «Андрей летун», «Баян», «Синие галифе», такие приподнято-романтичные, были мне как музыка. Когда критика называла Лынькова представителем белорусской орнаментальной прозы, то я гордился, что и меня иногда называли орнаменталистом, не вдаваясь в сущность — хорошо это или плохо. И вдруг — быть его редактором! В-третьих, я никогда не был романистом, произведения широкого плана мне противопоказаны, а тут роман в четырех или, может быть, в пяти книгах! И согласится ли на это сам Лыньков? Но входит в редакционную комнату главный редактор издательства Янка Шараховский и, увидев мою растерянность, говорит:
— Михаил Тихонович знает, и ты, милый браток, не трепыхайся.
Но все равно я неспокоен: мне нужно услышать это от самого Лынькова.
— Вьюноша, все нормально,— сказал Лыньков, когда я с ним встретился. Мы прошли по узенькому издательскому коридору, и он, как обычно пересыпая речь церковнославянизмами, внушал: — Тут нам с тобой нужно вот какое предисловие, дорогой инок Иоанн: этот мой роман-эпопея, а если сказать высоким штилем — роман-опупея, писался лета и зимы и, естественно, обессилил меня до кровинки. Я, вьюноша, хорошо понимаю, что там будет много лишнего, и ты не будешь знать, как поступить. А мне как раз и нужно, чтобы ты не боялся. Я твою руку знаю, дерзай, вьюноша, а я буду уповать на твое милосердие, а наипаче на строгость. Дерзай, говорю!
Пришлось дерзать. Но все замечания и карандашную удаль на полях рукописи я показал Лынькову. К моему удивлению, он только сказал:
— Вьюноша, все в норме.
И вот спустя некоторое время после выхода романа из печати Лыньков подхватил меня на свою «Победу» и привёз на нарочанскую дачу.
Тут я боюсь рассказывать много, потому что все было
истинно лыньковское и, должно быть, всем известное. Было извлечение из сараюшки и приспосабливание к лодке мотора, добросовестное объяснение, какие наилучшие качества имеет «Вихрь», а какие — «Москва» и что от одного из них следует избавиться, а другой приобрести; было катание на озере с заездом на остров, стаи уток, которые то поднимались, потревоженные нами, то снова садились на воду и совсем уже нас не боялись; была перевозка коряг на берег, был тот самый волшебный костер, за который друзья назвали Лынькова нарочанским чародеем; был в притихшем предвечернем доме ужин с высокими светлыми бутылками какого-то заморского вина на столе, которое хозяин наливал в такие же высокие и светлые бокалы.
— Давай, инок Иоанн, поднимем сии чаши да посмотрим, какими акридами и диким медом, собранным со здешних угодий, попотчует нас преподобная Софья Захаровна.
Как обычно, шел разговор, шло время. Я все ждал, что Лыньков каким-то образом упомянет «Незабываемые дни»,— теперь, должно быть, авторская мысль о них отстоялась, выявилось то, что радует и что удручает. У меня ведь в душе все время жила тревога, не преступил ли я тем редактированием меру человеческого и профессионального такта. Похоже, что эта моя тревога была видна, потому что Софья Захаровна нашла способ избавить меня от него. Она, вероятно, понимала, что удобнее такую тонкую операцию выполнить ей.
— Помню, как вы волновались, когда брались за редактирование Михасева романа,— сказала она.— А теперь намечено издать его в Москве. Так Михась сидит и все сокращает и сокращает его.
Все. Боже, сколько наитончайшей дипломатии у этих женщин! Она выручила и меня и подтолкнула Лынькова наконец успокоить мои тревоги.
— Когда-то, вьюноша Иоанн, я сказал тебе, что все в норме. Так оно и есть, ты дерзнул очень верно. Вот и давай хоть теперь сделаем божеское дело и окропим святой водичкой то наше дерзание. Налей по этому доброму поводу, дорогая Софья Захаровна, полнее наши бокалы.
И еще хочу рассказать об одной деликатной вещи. Какая это великая награда, если тебе кто-то верит как самому себе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146