Лицо бледное, тонкий интеллигентный профиль, глаза серые, немножко подернутые синеватой дымкой, а губы все время будто сдерживают несколько скептическую улыбку.
— Знакомься,— сказал Азгур.— Лукаш Калюга.
В кино я так и не пошел. Начатый Азгуром разговор увлек нас. Как и предполагал Кузьма Чорный, мы сразу же увидели друг в друге единомышленников. Главным образом в том, что еще плохо пишем. Литература нового, великого времени, новых просторов и далей, как и само время, в поисках; в этих поисках есть удачи и неудачи. Литература не должна заниматься мелкими фактами или отдельными случаями, чем грешит значительная часть молодой прозы, а отражать события общественной жизни, раздумья, духовный мир человека, его интеллект. Потому что факт, случай — это изображения одного дня, а не отражение времени, эпохи. В таком приблизительно плане шел наш разговор. Мне он импонировал, так как я сам чувствовал, что все, что делаю, следует делать гораздо лучше.
Не скажу, что наше знакомство переросло в дружбу. Нет, мы даже редко виделись. Кое-когда, встретившись на улице. Но каждая встреча была как бы продолжением первой: хотелось ждать следующую. Течение Калюгиной мысли всегда шло так, что ставило или загадку, или антитезу: нужно было возражать. И суждения свои он высказывал всегда таким образом, будто что-то недоговаривал, оставлял про запас.
Виделись мы редко отчасти потому, что Калюга никогда не бывал в Доме писателя. Я думал, что это от излишней скромности: человек ни с кем не знаком, стыдится. Оказалось все иначе.
— А что мне делать в этом вашем доме? Ума гам ни от кого не наберешься.
Гм... Ну что же, характер у каждого свой. И кто знает, что кому помогает: самоуверенность или скромность. У каждого есть свое мнение и о себе, и о других, и неизвестно, что лучше: высказать его или промолчать? Новая загадка Калюги.
Однажды он дал мне рукопись своего рассказа. Будет время — прочтешь. Разумеется, я прочел его в тот же вечер. Изобретательный мастер, жизнелюб, тонкий стилист — все характерно калюгинское было в этом рассказе. И та самая завуалированная калюгинская усмешка. Назывался рассказ «Цеснаватая куртачка».
Помню, я сказал, что в рассказе неудачный конец. Тяжеловатый, перегруженный манерной философией, не вытекающей из сути повествования.
— Посмотрю, может, поправлю, а может, и нет,— как обычно, загадкой ответил Калюга.
Случилось так, что Калюги я больше не увидел. И «Цеснаватую куртачку» прочел более чем тридцать лет спустя. Вырезанные из журнала и скрепленные листки, приобретенные литературным архивом. Конец рассказа, разумеется, тот же, я был заранее уверен, что так и будет, знал, что Калюга доверяет только своему вкусу. Но по страницам усердно и основательно походил чей-то цветной карандаш. В рассказе парни, подвыпив, едут свататься, всю ночь плутают, не могут попасть к невесте. Все это написано с тонким юмором, юмор и в названии деревень — Прыгоды1 и Анекдоты; даже лошадь, на которой едут женихи, празднично-херувимская — белая. В цветном карандаше сразу же узнается Бэнда.
Но прошло время и все расставило на свои места. Выходит в свет книга Калюги, и я рад, что снова встречусь с ним.
БИОГРАФИЯ
Очень скоро пришел ответ на письмо, в котором я просил его прислать о себе некоторые сведения. Главные этапы его жизни были мне известны по нашей молодости, но ведь с тех пор прошло много лет, и если за это время произошло что-то интересное или значительное, то об этом следовало бы сказать: издательство наметило выпустить справочник, в который было включено и его имя.
«Дата рождения: 31 января 1902 года, по новому стилю 13 февраля».
Я помнил одну щепетильную черту его характера: верить в предначертанность судьбы. Подумалось, что неспроста упомянут новый стиль, что сейчас всеми правдами и неправдами, за всю долгую неласковость своей жизни, он начнет нарекать на эту цифру тринадцать. Но все же он сдержал себя.
«Учеба: в 1925 году окончил Минский педагогический техникум; два года работал в Полоцке (один год в Волынцах) учителем, в первый год одновременно и заведующим отделом в газете «Чырвоная Полаччына». Писал и печатал стихи и рассказы под псевдонимом С. Багун. В альманахе «Наддзвшне» поместил рассказ «Франтишек Скорина».
Вот с этого времени я и помню его. Я тоже работал в Полоцке, в той же газете, но годом позже, одновременно с Петру- сем Бровкой. Иногда он приезжал из своих Волынцев в окружной отдел народного образования или в редакцию, и это было доброй причиной, чтобы нам увидеться и посидеть. Он был уже достаточно известным: в «Маладняку» вышла его книжка с портретом на белой обложке, украшенной орнаментом из дубовых веток — «Першы паустанак». Эту книжку я читал, лежа на верхней полке вагона по пути из Слуцка в Россоны, при свете огарка свечи, которая еле-еле дышала в закопченном фонаре. И, помню, удивлялся воинственно осмотрительной натуре Адама Залеса, которому никак не удавалось поставить себя рядом с революцией. И вот автор «Першага паустанка» теперь сидел и говорил с нами. Правда, он не особенно любил мирные разговоры, не признавая за нами равного права разбираться в явлениях литературы. Нас это совсем и не беспокоило, мы признавали за ним абсолютное превосходство старшего. Признаком превосходства был его тихий, но настойчивый голос, сухое, строгое лицо с пристальным взглядом темно-синих глаз, зачесанные на правую сторону волосы, под которыми уже тогда, казалось, просвечивала лысина.
Время и память не слишком согласовывают между собой свою работу: время все изменяет, безжалостно стирает даже следы вчерашнего, а память только и занята тем, чтобы остались эти следы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146