Аксенька, сестрица, не плачь...
Рюмки звенят, стукаясь друг о друга; поблескивают и падают капли. Аксеня вытирает слезу — не горя, а счастливой, хорошей грусти. Петрусь светится радостью, он готов прыгать, кувыркаться — сбылась его самая заветная мечта. Даже Зина поднимает свою нетронутую рюмку — хоть каплю, а она таки выпьет.
Обведя всех глазами, хрипловато и низко, как бы для себя, Владислав снова затягивает только что оконченную песню, которая еще звенит и звенит в нем:
Край любимы мой, родны, Ты навет свабодны. И снова подхватывают — высокий и низкий — голоса Петруся и Виктора и, сплетаясь, плывут и плывут, разлучаясь и находя друг друга.
И за это высоко поднимают прозрачные полные чарки...
НАТАЛЬЯ
Глава первая
Наталья умирала.
Она хорошо знала об этом сама, и, однако, не было в ней ни страха, ни протеста. Так всегда, вероятно, бывает с человеком, когда он теряет надежду. А откуда появиться надежде, если Наталья уже четыре месяца лежит в этой палате и не чувствует облегчения? Она все больше и больше слабеет.
Медленно тянутся дни, и все те же больничные койки, белые стены, белые халаты медперсонала, время от времени — слабые стоны больных, прерывающие молчаливое тихое лежание. Какие муки — эта медленная смерть. И нет никакой боли. Просто слабость и безразличие ко всему. И все что-то тоненько и бесконечно звенит. То ли стены такие звенящие, то ли воздух, или, может, так и всегда было, только она не замечала этого, когда была здорова.
И бесконечно долго тянется тоскливый, белый, однообразный день. Вообще все стало очень медлительным. Медленно говорят люди, медленно ходят. Эта медлительность и в ней, и вокруг нее. Даже кажется, что это не явь, а сон. Она хочет шевельнуть ногой, а та не слушается — словно чужая. Поднимает руку — она такая тяжелая, словно налитая металлом, а когда опускает ее, сразу падает на одеяло. Даже как-то приятно становится, когда она так легко падает. И потом — усталость, как после изнурительной работы.
А когда умрет она? Сегодня, завтра, послезавтра? Пусть бы сегодня, лишь бы поскорей, чтобы обо всем забыть. Нет, страшно лишь одно: никто, никто не знает, что она лежит вот в этой белой палате, в этом далеком азиатском городке и умирает одна. А у нее же есть друзья, родные, семья. Ее ждут, думают о ней, надеются, что кончится война и она вернется домой. Они даже не будут знать, как она погибла. Боже мой, что натворила война! Кто бы мог думать о какой-то эвакуации? Где все теперь, что с ними? Знают ли, что она думает о них?
Давно так остро не вспоминалась жизнь. Наталья заплакала, да так и заснула с мокрым, обессиленным лицом.
Медленно тянется белый, наполненный бесконечным тоненьким звоном день. Наталья попросила у няни, чтобы та подала ей зеркальце. Няня долго не хотела давать, но Наталья очень просила. Захотелось взглянуть на себя. А когда взглянула — ужаснулась. В зеркале она увидела только глаза, да и то не свои — в глубоких впадинах, широко раскрытые и такие ясные, что насквозь просвечиваются. Нос, заостренный, тонкий, тоже казался чужим. Лоб высокий, потемневший, покатый; щеки провалились, торчат одни лишь острые скулы. Это не лицо, а череп, каким обычно изображают смерть. Она знала, что вместо рук и ног у нее остались кости — длинные, очень тяжелые кости, что у нее не стало бедер, пропала грудь. Но она думала, что лицо у нее осталось прежним — с матовой кожей, с румяными губами, с русыми волосами, обрамляющими лоб едва заметными волнами, с глазами, вокруг которых таилась вечно готовая заискриться улыбка. Но теперь она выглядит как выходец с того света.
И кто знает почему, но именно теперь Наталье стало страшно: ей очень захотелось жить. Ее охватил ужас. Неужели она должна умереть? А как же будут жить люди без нее, как будут говорить, думать, смеяться или плакать, петь песни, что-то делать, чего-то добиваться, чего-то бесконечно желать? Как же она не будет знать всего того, что называется жизнью, что с каждым днем меняется, становится лучше и хорошеет? Как же это она не будет думать, не будет среди людей? Это все так хорошо, так важно. Неужели она больше не увидит своей дочери?..
— Постойте,— сказала Наталья доктору, когда он обходил палату, слабо ловя его за руку. Она хотела сказать быстро, но слова выговаривались очень медленно — «по-стой-те».— Постойте,— повторила она.— Дорогой доктор, сделайте мне последнюю милость в жизни. Зачем вам со мной возиться?
— Не хотите жить?— догадался доктор и, хотя она больше не держала его за руку, остановился.
— Я не выживу, доктор. К чему мне страдать? Дайте мне какой-нибудь отравы.
— А кто вам сказал, что вы не выживете?— Доктор взял табуретку и присел возле Натальи.— Ну кто вам сказал?
— Я сама знаю, доктор. Я видела себя в зеркале. Такие не живут.
— Эх, милая,— засмеялся доктор. Может, ему не было смешно, но он так засмеялся, словно и впрямь Наталья сказа
ла смешную и наивную глупость. Смеялись его толстые губы, старческое лицо, морщинки вокруг глаз, даже живот трясся от смеха.— Умирать собралась, вот глупая!
— Доктор, я вас прошу, помогите мне. Пусть все это скоро кончится.
— Сколько тебе лет?— спросил доктор.
— Двадцать шесть.
— Ну, вот видишь. А вон той старушке, что у окна лежит, на седьмой десяток перевалило, а она жить просится. Нехорошо, стыдно, молодая женщина, стыдно! — вдруг зло и раздраженно произнес доктор.— Чтобы я этого больше не слышал! Ты у меня еще танцевать будешь. Слышишь?
Хороший танец, если кости гремят одна о другую. Доктор отошел, а в ушах у Натальи снова поднялся тоненький-тоненький звон.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146