— Ты видел ту женщину на заводе?— вдруг спросил Зарецкий.— Ту, которая сразу, как войдешь, работала у окна, уже немолодая. Видел ее лицо? Какое удивительное лицо! На нем написано все: и ее духовная красота и страдания. Оказывается, она тоже была в армии, даже немного
знает меня. Теперь у нее двое детей, трагедия в семье, она одинока. Я очень жалею таких женщин.
Мне показалось, что Зарецкий живет каким-то новым замыслом. И что не случайно заговорил об этой женщине: похоже, что от ее образа кое-что войдет в его будущую книгу.
— Вот видишь,— продолжал Зарецкий,— опять трагедия. Я бы хотел написать книгу, от которой у людей стало бы легко и светло на душе. Так, как у меня было в эти дни. Все казалось таким гармоничным, таким устроенным. Я обрадовался встрече с этой женщиной. Первое непосредственное впечатление. Но, оказывается, нет чистой красоты, безмятежной радости, идеальной чистоты, которые бы существо - вали сами по себе. Есть жизнь, а она тем и хороша, тем и дорога, что в ней и радости, и печали, и утрата надежд, и вечное стремление к счастью. Это закон. И если начнешь его обходить, останется одна позолота, а кому это нужно? Великие идеи в произведении может нести на себе человек только со всеми его противоречиями, слабостями и силой духа. Все дело лишь в том, чтобы понятно было, ради чего это, во имя каких идеалов.
Время бежало незаметно. На нашем столике давно было пусто. Официантка подходила и раз и другой, должно быть желая напомнить, что мы только занимаем место. Поезд останавливался, на иных станциях стоял больше, на других меньше, плавно трогался с места и снова двигался вперед, все стараясь оставить ночь позади. Постепенно людей в вагоне становилось меньше, утихал шум, только в дальнем конце какие-то трое все развлекались модной в то время песенкой:
Румба — большие ноги, Румба — большой живот,— и после каждого куплета с завыванием, на разные голоса тянули длинное, конвульсивно-нудное «а-а-а-ля-ля-ля-а-а».
Меня все время мучило, что за всю дорогу мы ни разу не заговорили о том, что, как мне казалось, больше всего должно было тревожить Зарецкого. Наконец я решился спросить:
— А почему все-таки не удались тебе «Кривичи»? Что ты думаешь с ними делать?
Зарецкий переложил вилку с места на место, пальцами собрал крошки на скатерти в одну кучку, прижал их и стал раскатывать, как горошину.
— Тут, видишь ли, есть и моя вина, что, не закончив, не отработав как следует и не посоветовавшись с товарищами,
отдал печатать. Но не меньше виновата и теория автогенмости, когда критика заранее, по инерции уже не верит мне. А в романе главное-то как раз в конце.
Теория автогенности, бытовавшая тогда, утверждала, по существу, фатальность. По этой теории получалось, что вся деятельность человека обусловлена классовой и социальной природой. Выходец, например, из дворян не мог иметь прогрессивных взглядов и тем более не мог быть революционером; он мог быть только классовым врагом. Так же и писатель: правильно он мог создать только автогенный образ, то есть очень узкий образ своей среды. По этой теории создавались и литературные герои: родословная была положена в основу их мировоззрения и деятельности.
— «Кривичей» мне придется переработать,— сказал Зарецкий.— Хочется, чтобы это было лучшим из всего, что я написал до сих пор. Есть там и ошибки, и промахи, и недосмотры. Но все это поправимо. Нужно углубить тот самый тезис — во имя чего? Как раз меньше всего я обижаюсь на критику за этот роман. Тут был принципиальный разговор.
За окном начинался рассвет. Сначала вблизи, а затем все дальше и дальше открывались луга, давно скошенные, с оголенными, присмиревшими кустиками на них. По низинам полз туман, расстилая за собой синие холодные росы.
Приближался Минск. Мы пошли в купе за вещами.
Стихи этого человека в печати появлялись не так уж часто. Даже самого поэта редко кто видел. Он не ходил ни на литературные диспуты, ни на вечера. И в Доме писателя, кажется, никогда не бывал.
Среди студентов университета его невысокая фигура выделялась какой-то милой двойственностью. С одной стороны, бросалась в глаза его причастность к литературе: длинные, зачесанные назад волосы; узкий галстук на льняной, казалось, слишком измятой сорочке, сшитой, должно быть, матерью или сестрой, но не машинным, а ручным швом; походка такая, будто хозяин невольно шел туда, куда вели его ноги. С другой — какая-то еще не утраченная провинциальность: лихо сдвинутая на самый затылок кепка, так, что виден был только задранный в небо козырек; загорелое, тихое лицо,— робость. И даже какая-то обида в глазах. Думалось, что ему тяжело быть среди людей.
Но так выглядел Сергей Фомин, пока молчал. Стоило ему заговорить, как начинало казаться, что вы этого человека знали всю жизнь. И голос, и дружелюбие, и внезапное оживление на лице, и еще бог знает какие неуловимые движения души сразу располагали вас к нему. Вам хотелось быть с ним как можно дольше, не только слушать его, а рассказать ему о себе, даже все то, что было как бы вашей сокровенной тайной. Я часто думал, что таких людей однажды постигает неистовая любовь какой-то неизвестной женщины. К сожалению, чаще всего трагическая. Словом, Сергей Фомин не укладывался в рамки привычной обыденности. Помню один случай, который потом не раз воскрешал для меня его забытый образ. Мы встретились случайно, долго не видясь перед этим, и, как обычно, он меня тут же заговорил. Как всегда — возвышенно, заинтересованно, искренне. У меня недавно вышла первая книга, и я сказал:
— Если хочешь, Сергей, давай зайдем ко мне, дам тебе свои «Бури в заводи».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146