одной ногой делая короткий шаг, другой длиннее.
В сарайчике ровно и глухо загудела центрифуга. Поручик оглядел двор. На крыше хлева плотными бугорками зеленеет мох. Дровяной сарай с колодой перед ним и куча пней. А что ж, пускай корчует, кому ж и ковыряться в земле, как не мужику.
Парило. Откуда-то тянуло густым настоем цветов, трав, наливающейся ржи. Зазвенела пчела, оставив за собой путаный звонкий след, словно она заблудилась в этих густых медовых ароматах. Пан поручик вспомнил, как сегодня звенели пули, только у тех след был жгуче-острый и прямой.
Брякнула дверь, из сеней выскочила дивчина — должно
быть, Волька,— быстро пошла через двор, стуча загорелыми пятками и легко покачивая круглыми бедрами. Опустившись на одно колено, она стала набирать в охапку дрова, из-под подола чуть выглядывала тугая икра. Вышла женщина — верно, Тэкля,— неся перед собой много рожавший живот, перехваченный тесемкой фартука. Остановившись у хлева, она насыпала на землю хлебных крошек, скликая «цып, цып, цып», поймала двух куриц и направилась к дровянику. Присев и завернув одну в подол, она прижала вторую головой к полену и несильно стукнула топором. Курица вяло трепыхнула крыльями, осела назад, а из короткого обрубка выступила испуганной каплей, а затем струйкой потекла кровь...
Господин поручик очень хотел есть, чтобы легче было ждать, достал сигарету и закурил.
Снова установилась советская власть — уже навечно.
Был конец лета. В Слуцке, на рыночной площади, покончив со всеми делами, сидел на своем возу Кирилла и подкреплялся, собираясь домой. Народу набралось полно, возы стояли тесно, с поднятыми кверху оглоблями, чтоб не топтали их чужие кони да чтоб не мешать чужим повозкам. Кирилла отламывал пальцами от ломтя хлеба столько, сколько надо откусить, отрезал крошечный кусочек вареного мягкого сала и долго мусолил во рту, стараясь пережевать беззубыми деснами. По торбочке его прошла и остановилась тень.
— Доброго здоровьечка, дядька Кирилла!
Перед Кириллой стоял Красуцкий, совсем не такой, каким он видел его еще недавно,— помолодел и похорошел. Сбрил усы, лицо вдруг стало открытое и доброе, только сейчас Кирилла увидел, какие у него ясные глаза. Шапка на нем сидит легко, на маковке, одет хотя в поношенную, но блестящую кожанку, в галифе с вытертыми леями.
— Боже мой, Миколайка, да тебя ли я вижу?— засуетился Кирилла, отодвигая торбу, вытирая губы и протягивая обе руки.
— Да, верно, меня,— отвечал Красуцкий с какими-то теплыми искорками в смеющихся глазах,— вот, признавайте.
— Давно мы не видались, человече.
— Да не так уж и давно, месяца два, должно быть.
— Два? — переспросил Кирилла.—Вот видишь, а мне
так показалось, что уж добрый год, как выкурили ясновельможных панов. Ну и здорово ж они удирали. Жаль только, что беды много наделали, вот Нивище ведь дотла сожгли.
— Ну что ж, ничего не попишешь... Как же вы поживаете, дядька Кирилла?
— Да поживаю ничего. А ты вот что — давай вместе будем подкрепляться. Садись на телегу, вот сюда, тут мне старуха сала, как чувствовала, побольше положила.
Кирилла подвинулся. Красуцкий коснулся рукой козырька, еще больше сдвинул на затылок шапку, провел пальцами по тому месту, где были усы,— видно, еще не отвык от них, и, подпрыгнув, уселся на грядку.
— Давайте, дядька Кирилла, а то по салу и правда немножко соскучился я.
Красуцкий ел смачно, в охотку, и все время с лица его не сходила какая-то счастливая улыбка.
— Вот за что не похвалю советскую власть вашу, Миколай,— сказал Кирилла, сам, казалось, чувствуя и этот смак, и охоту, и радостный подъем, как это бывает, когда ты даже себе не веришь, что с тобой случилось что-то очень хорошее.
— За что же? — застыл, перестав жевать, Красуцкий.
— Что водку запрещает. Вот бы нам с тобой сегодня к этому салу да по чарочке. На что уж я неважнецкий питух, а сегодня, как у добрых людей водится, не помешала бы она.
— Дурман,— ответил Красуцкий.— И религия и водка — дурман для народа. Это правильно, и я пить ее не мог бы все равно.
Кирилла подумал.
— Что до водки, так, может, она и дурман,— сказал он,— а вот насчет леригии я с тобой не соглашусь. Леригия — это, брат Миколай, спокон веку идет, и человеку без нее невозможно. Леригия — это... ну, как тебе сказать.. Ну, вот хотя бы...
— Другой раз, дядька Кирилла, и о религии поговорим, а сегодня некогда. Большое спасибо за угощение, спешу.
— Ты вот что — забери с собой, что осталось. Забери, забери, пригодится, говорю. Вижу, не очень разжился на той коммерции... Так где же теперь и что делаешь, скажи?
— По государственной линии, дядька Кирилла, работы хватает,— сказал Красуцкий и соскочил с повозки.
— Государственной линии, ишь ты! По галифе твоему вижу,— рассмеялся Кирилла.— А когда же черепки свои заберешь? Там же и формы твои валяются, поросята их рылами по двору катают, и ведра, и бадейки. Так ты вдруг все бросил, что я подумал — уж не случилось ли несчастья какого с тобой: исчез, даже центрифуги этой не разобравши.
— Некогда уже было: Красная Армия крепко нажимала, а нам надо было помогать. Но я вот что сказать хотел: немножко я виноват перед вами, дядька Кирилла,— молвил Красуцкий, глядя в самом деле с виновато-дружелюбным видом.— Сыроварню-то ведь мы завели только для отвода глаз. Подпольщиками были. Знали бы вы, так, верно, и не пустили к себе.
Кирилла нахмурился. Брови строго сжались, пропали веселые морщинки глаз, освещавшие все лицо.
— Ты вот что скажи, Миколай: где теперь Петрок твой? — помедлив, спросил Кирилла.
— А что? — встревожился Красуцкий.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146