Хвоевица приучила меня к лесу, к жажде общения с людьми, к раздумчивому одиночеству. Больше всего помнятся зимние, бесконечно долгие вечера. Бывало, горит лучина, потому что керосина не всегда хватает, его нужно привозить из Слуцка, а ездят туда не так часто. Во дворе метет снег, в трубе неистово скулит ветер, за морозными стеклами беспросветная тьма. Отец что-то мастерит — в руках рубанок или струг,— мать сидит за прялкой, сестры вяжут рукавицы или шьют. Под светцом стоит бадейка с водой; перед тем как туда упасть, плоский уголек на конце лучины корчится и сипит тонким синим писком, а когда отпадет, коротко хрустнув, радостно вспыхнет огонь, на минуту высветлив и отцову бороду, и кудель на пряслице, и морозные узоры на темных стеклах окна. И на душе растет тревога, все ждешь и ждешь чего- то: ну пусть бы произошло чудо и хоть кто-нибудь зашел...
И однажды такое чудо произошло.
Помню, там, в темени, в снежной кутерьме за окном, вдруг зашлись от лая собаки. Потом тихий стук в окно. Набросив полушубок, отец выходит во двор. Его долго нет, потом вместе с морозом, серым клубом перекатившимся через порог и расплывшимся по полу, вваливаются в хату закутанные мужчины, сбивают с валенок снег, отряхивают воротники, лохматые ушанки. Один дородный, с рыжей спутанной бородой, другой пониже, широколицый, одноглазый. Я не знаю, как выглядят разбойники, но мне кажется, что именно он похож на разбойника.
— Добрый вечер,— говорят они, распахивая кожухи.— Лошади сбились с дороги, пристали, просимся переночевать.
Мать колет растопку, раскладывает на шестке под треногой огонь. После ужина разговоры — приключения, случаи, небылицы — почти на всю ночь. Тут и утопленники, и разбойники, и нечистая сила, и привидения. Меня давно прогнали спать, но какой там сон, если от страха боишься закрыть глаза...
А вот еще хвоевичская картинка. Тоже длинный рождественский вечер. Пора ложиться спать. Сунув ноги в опорки и накинув какую-то хламиду, выхожу по малой надобности во двор. Ветер распахивает полы, колючий снег обжигает щеки.
И вдруг где-то далеко, в бескрайней снежной темени, начинают выть волки. Сначала один на протяжной низкой ноте, где- то еще дальше к нему присоединяется второй, даже третий, и эти два или три голоса, то поочередно, то сливаясь в один, нагоняют в душу могильный, жуткий холод. Мне начинает казаться, что вой приблизился, вот он уже где-то в нашем ле- сочке, вот за воротами, за хлевом, сейчас во дворе засветятся волчьи глаза. Меня пронизывают холод и страх, я трясусь как в лихорадке, но с порога не двигаюсь, не спешу звякнуть щеколдой, заставляя себя постоять еще хоть минуту, будто эта минута откроет мне наконец какую-то великую тайну...
А вот теплое весеннее утро. Я просыпаюсь, слышу, как мама хлопочет у печки, по хате разносится такой вкусный запах блинов, что мне тут же хочется съесть хоть один.
— Ну так попроси отца, чтобы помолил тебя.
Я выскакиваю на крыльцо босиком, бодрый от холодной воды, которой только что промыл глаза, и кричу:
— Тата, помолите меня.
Отец что-то мастерит в конце двора под навесом и, не
оставляя работы, приказывает креститься. Потом, отчетливо выделяя слова, через весь двор говорит молитву: «Отче наш, иже еси на небеси...» Я повторяю за ним слова всей молитвы, потом, уже заученно, заканчиваю скороговоркой: «Во имя отца, и сына, и святаго духа, аминь», снова крещусь и весело бегу в хату, перескакивая высокий порог. Блин уже лежит в миске, теплый, душистый, сверху маслянисто блестит, намазанный смальцем.
Потом, помню, я пас коров. На лето, после школы, я приезжал от Ульяны домой, и на мне лежали пастушеские обязанности. Нам привозили свою живность — овец и телят- однолеток — и Ульяна из Труханович, и Авдотья из Нивы, и добрые соседи по участкам земли из Городищ: у вас тут удобно, большие лесные просторы, пусть лето попасутся в стаде. Пасти было трудно, но уж таково свойство детства, что даже слезы память потом превращает в минуты милой далекой радости. Бывало, на зорьке, когда будит мать, кажется, бог знает что отдал бы за один миг сна, и помнится только блаженство, с каким тянется этот миг. Особенно трудно выплыть из сна, когда гудят жернова, и хочется глубже залезть под одеяло и раствориться в этом завораживающем гудении. Или вот еще: какое удовольствие ходить за стадом по лужам босыми ногами после дождя, ступать по свежей прохладной траве. Или: щелкать кнутом так, что по лесу прокатывается эхо, а на траве остается хлестко выбритая полоса.
И что за объедение, когда мать в сумку положит кусочек сахара, и ты грызешь его с черным хлебом, или спелое яблоко, или молоко в бутылке, заткнутой деревянной пробкой, и все это пахнет домом, материнскими руками...
Позднее, когда я уже учился в Слуцке, на этой моей пастушьей работе произошел случай, который мог стоить мне жизни.
Мое небольшое стадо — коровы и овцы — паслось на опушке леса среди кустов орешника и молодого березняка. Осень, кругом тихо, безлюдно, давно скошено и свезено сено, на кустах начинают желтеть и облетать листья. Я обстругиваю дужку для корзинки, которую плету. И вдруг из-за широкого куста выскочил огромный серо-грязный зверь. Я знал, что поблизости строится еще один поселенец, Змитрок из Василинок, и у него есть вот такая грязно-серая собака. Не успел я подумать, почему собака бегает тут без хозяина, как она с разбегу бросилась к овцам. Овцы шарахнулись в сторону, но зверь успел ухватить одну и пытался забросить ее на спину. В руках у меня была только недоструганная дужка. Я отстегнул ремень с медной увесистой солдатской бляхой и бросился спасать овцу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146