Тем более что я чувствовал, что особенно по душе он пришелся Мележу: тогда весь он жил в языковой атмосфере своих «Людей на болоте».
Он никогда не жаловался на здоровье. И вместе с тем на улице, если вы с ним встретились, предупреждающим жестом показывал, что ему нельзя говорить. И извиняющимися глазами как бы просил: «Ты, пожалуйста, говори, я рад слушать тебя, но мне — нельзя». Так было не только зимой, в холода, или в сырую осень, но даже летом. И было странно видеть, как этот высокий, стройный, красивый человек, элегантно одетый — в драповом пальто или в светлом габардиновом плаще, в светло-коричневой шапке-ушанке или в черном берете, такой приветливый и деликатный,— было странно видеть, как он старается не попадаться людям на глаза из-за своего глухого частого кашля, из-за необходимости выше поднимать воротник и теплым шарфом глухо укутывать шею, рукой заслонять дыхание. И он уезжал из дома то в Крым, то в Трускавец, то еще куда-нибудь на многие месяцы. Глядя со стороны, можно было думать, что человек роскошествует, разъезжает по курортам, а он искал места, где можно было, забыв обо всем, работать, переложив заботу о здоровье на медицину или хотя бы на лечебный фактор климата. Чтобы самому не думать ни о чем, кроме работы.
Вот как писались Мележем его «Люди на болоте». Последнее время, помню, поехал он в Ялту обессиленный, похудевший, с плохим настроением. Зашел в редакцию попрощаться и попросить, чтобы планировали в журнале место.
— На всякий случай имейте меня на очереди,— сказал он.— А потом — посмотрите. Потому что, кто его знает, может, у меня ничего доброго и не вышло.
Наконец он написал из Ялты, что рукопись романа выслал. И не выдержал, чтобы не застраховаться в том, что считал особенно важным.
«Заглядывая вперед,— писал он,— думаю, что у вас, вероятно, будут кое-какие сомнения в отношении того, как давать речь героев. Я отважился передать некоторые особенности речи полешуков, но постараюсь сделать это как можно деликатнее, чтобы не затруднять читателя, который решится взять в руки мою книжку... Тебе, как уроженцу центральной Белоруссии и человеку, который любит чистую литературную и правильную речь, эти особенности, возможно, не понравятся, но я думаю, что в тех незначительных отклонениях, которые я осмелился допустить в соответствии с живой речью полешуков, они необходимы. Они — часть общего колорита белорусского нашего края, который я люблю вместе с его реками, лесами и болотами. Думаю, что не только ученые-диалектологи, но и наш брат прозаик не может быть совсем безразличным к тому, как говорили веками и говорят люди большей части нашей земли».
Приблизительно вот что написал я Ивану Мележу в Ялту. Что роман мной прочитан за две ночи — вместо сна: разве это не наилучшая рецензия? Что роман — несомненная удача, читается как самый сегодняшний, самый современный. Что люди в нем как живые, за них, как за живых, переживаешь. Роману я прочил счастливую долю и благодарил за минуты моего читательского волнения.
Вероятно, я не нарушу такта, если приведу еще несколько мест из писем, которые хорошо передают новое самочувствие Мележа.
«Твое письмо о романе — одна из самых радостных для меня вестей из родных мест за многие и многие месяцы. Признаюсь, читал и перечитывал его, вглядывался, словно хотел еще раз убедиться, что все так и написано, как прочел сразу»,— писал он в июне 1961 года.
«...У меня жила и еще живет какая-то тревога за книгу, за ее судьбу, все еще живу ожиданием — как будет дальше, все проверяю себя...
Но, вместе с тем, в этом ожидании, в этой тревоге твое доброе слово меня утешает и делает меня более смелым. Труд, за который я взялся, не самый благодарный, не очень легкий в наше время, когда всюду только и разговоров — о современности, но я не могу не делать его — он мне дорог, как самое дорогое в сердце. Я когда-то написал книгу о лейтенантах и генералах, о героях, а теперь меня очень манит земля, поле, хаты наши, я думаю, что эти простые, в чем-то наивные, в чем-то мудрые горемыки-люди — и есть основа жизни. С них берут начало, ими взращены первые всходы, давшие и пятилетки, и семилетку, и спутник, и космический корабль «Восход»...
Все мы — человеки, Янка, и всех нас часто — чаще, чем следует, вероятно — тревожат сомнения. Не однажды у меня возникала мысль, что, может, излишне глубоко влез в «болото», выбрал такую длинную дорогу по трясине. Думалось иногда, может, это неинтересно другим, не нужно, а ты (я), чудак, из кожи лезешь, гнешься, изводишь на это целые годы, здоровье, жизнь... Поэтому твое письмо — не просто доброе письмо, это слово товарища, которое помогает идти, поддерживает, дает силу и уверенность.
Спасибо тебе! После твоего письма так захотелось сесть к столу, вести разговор дальше!..»
Он постоянно искал тишины. Везде: дома, в дороге, во время работы, на отдыхе. Особенно нужна была она за рабочим столом. Он обменял квартиру, но не очень удачно. Я был в этой квартире, упрощенно-строгой, холодно-чистой, видел все комнаты, чем-то очень похожие друг на друга: почему-то казалось, что в них должны быть открыты настежь все двери. Видел новый кабинет: Мележ сидел за тем же столом, который здесь казался почему-то лишним; на тех же стеллажах книги стояли будто напоказ, броско, но не было в этом душевности. За окнами время от времени с грохотом проходил трамвай, на повороте к Площади Свободы он долго и тонко звенел, и я видел, что каждый раз это болью отражалось на лице Мележа.
Потом он жил на улице Янки Купалы. На хорошей, спокойной, малопроезжей улице. Вдоль нее текла такая же спокойная речка, а за нею зеленел тишью Детский парк.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146