Он очень обрадовался, что исе же не забыт. Тем, кто остался жив и кто его помнит, передавал приветы.
«Начались болезни: гипертония и стенокардия... И вот в 1964-м с семьей из района переехал поближе к медицине — в Караганду. Проработал год, потом тяжело заболел, работу оставил и ушел на пенсию по старости».
Эпично, спокойно, будто о чужой жизни. Помню, в начале нашей переписки я спросил, не хочет ли он восстановить свое имя в литературе: написать что-то новое, пересмотреть и переиздать старое. От пересмотра старого он категорически отказался: зачем пересматривать, разве тогда он писал не так, как надо? Но я послал ему его же рассказ «Янка Падлесся», перепечатанный на машинке из прошлых изданий, собираясь исключить рассказ в Антологию. Он удивился: как много чего пришлось поправлять.
И, видимо, эта работа взбодрила его. Я был уверен, что теперь он не остынет, что руки сами запросят работы. И правда, он начал писать повесть, черновик ее прислал в «Полымя» — тем же мелким, уверенным, хорошо знакомым мне почерком. К сожалению, приходит время, когда распоряжаться собой становится тяжело.
«В 1968 году случился инфаркт: три месяца пролежал в больнице и вот уже год стараюсь поправиться... Хоть бы уж выпить было можно...»
Эпично, спокойно, будто о чужой жизни. А мне все не верится, что это правда. Все кажется, что он такой же — молодой, настороженно-гордый и самоуверенный, только лукавит. Он и раньше умел лукавить: бывало, о каждом новом его произведении я узнавал только после того, как оно было напечатано. И, бывало, всегда любил схватить глазом его короткое имя: Сымон Хурсик.
ПОДПРАВЛЕННАЯ ФАМИЛИЯ
До армии у него была фамилия Баран. Домой он возвратился с новым окончанием в ней — Баранов. А когда стал писателем, захотелось или вернуться к прежней, или дать фамилии какую-нибудь этнографическую окраску.
Почему-то этой заботой он решил поделиться со мной. Разумеется, к прежней фамилии возвращаться было нельзя: станут звать, как это всюду заведено,— Баран, с ударением на первом слоге. А кому такая подделка нужна? Я стал вспоминать, как же с фамилиями и кличками обходятся в народе?
У нас, в Трухановичах, жил очень маленького роста человек — Юрочка. Жена у него, как нарочно, была самой высокой женщиной, вероятно, во всей округе. Бывало, в воскресенье, когда все старшее поколение села благочестиво направлялось под колокольный звон в церковь, Юрочка с женой стоял в раскрытых воротах своего двора, и каждый проходивший мимо не мог не посмотреть сначала на женщину, голова которой чуть не упиралась в навес над воротами, а потом на мужчину в начищенных сапогах, в темно-синей кепке, стоявшего где-то внизу, под локтем ее руки, положенной на живот. Пожалуй, именно из-за этой милой потешности люди дали им ласковое прозвище — Юрочковы. И, пожалуй, потому, что жили они в мире и согласии, их на селе уважали, и никому в голову не приходило насмешничать над ними.
Так вот, у нас на селе их называли только по прозвищу — Юрочковы. Во множественном числе. И звучало это так: «К Юрочковым гости приехали» или: «Юрочковы уже отсеялись» .
У нашего соседа фамилия была Рыжковский, но люди звали его Рыжок, а семью — Рыжковы. И говорили: «У Рыжковых ветром сорвало крышу». Другой наш сосед — Бартошык, а люди говорили: «Бартошовы в Слуцк поехали», «Надо одолжить соли у Бартошовых».
Вот я и сказал Сымону:
— Разве ты забыл, как у вас на селе говорят? Теперь ты учишься в Минске, а когда приедешь домой, соседи скажут: «У Якова Барановых сын в гости приехал». Не так ли? Это значит, не кто приехал, а чей сын приехал. В основе фамилии лежит гнездо, общность, гурт. Вот и посуди, как тебе писать фамилию.
Сымон подумал, вздохнул, порассуждал сам с собою.
— Леший на тебя, может, ты и правду говоришь.
И в печати появилась фамилия Барановых.
Правда, мы тогда не подумали, что конструкция фамилий с окончанием на «ых» считается сибирской. Но ведь в Сибирь уехало немало и наших людей, поэтому всякое заимствование говорит и об определенной близости. Вот почему по-нашему «сёлета», а по-сибирски «сёгады».
Так, может, и с фамилией никакой беды не вышло.
ПОСЛЕ ДОЛГИХ РАЗЛУК ВСТРЕЧАТЬСЯ НЕ НАДО
Очень давно, зная добрые приметы, мы с Петром Богу- той поклялись: где бы ни были, как бы ни жили, кем бы ни стали, ровно через десять лет в такой-то день и в такой-то час встретимся в Минске на площади Свободы.
Жизнь есть жизнь. Мы не только не встретились спустя десять лет, мы ничего не знали друг о друге и могли друг друга давно забыть. Нет, я вспоминал, конечно, и довольно часто, потому что юность всегда помнится. Студент последнего курса университета, немного искушенный в литературе, немного романтик, немного «возрожденец», чистый и светлый юноша, влюбленный в революцию, в Ленина, в Россию, в Беларусь. Я любил его за эту чистоту по отношению к самому святому — к Родине, большой и малой, как об этом позже очень хорошо сказал Александр Твардовский. Встретились мы с Петром Богутой случайно, но тепло, тепло и простились, прошло не десять, а более двадцати лет после той клятвы, от которой только светлые воспоминания и остались. И вот однажды на звонок в прихожей я отворил дверь и оторопел: стоял возмужавший человек с обветренным и строгим лицом, не тот, а совсеминой Петр Богута. Конечно, были рады встрече, обнялись. Потом сели за стол, распили бутылку вина. Петр вышел в коридор, вынул из кармана куртки свою: хотел ответить на гостеприимство. Оказывается, он работает на Борисовщине по культурно-просветительной части. Как результат этой работы написал пьесу на антирелигиозную тему.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146