Помню, у Шукайлы, в его пустой квартире на Краснозвездной улице, расстелив на полу пальто и полушубки, мы лежа перебирали рукописи, кромсали их и спорили. И понемногу стали трезветь. На душе было неспокойно. Мы понимали, что войну объявляем серьезную, а сабли у нас деревянные. Ради чего все это мы делаем? Чего хотим? Кто и где наши враги? И к чему придем? Никто из нас ясной дороги не видел.
Кое-как собрали номер. Павлюк Шукайла написал декларацию, но мы ее увидели только тогда, когда нужно было подписывать номер журнала в свет. Это было в типографии. Мы стояли возле типографских машин — Бровка, Шалай и я, читали декларацию, и наши сердца сжимались от боли. Эта декларация шла вразрез с нашими убеждениями, она как бы лишала нас права на то, что мы любили, чем жили,— на К у палу и Коласа, на ту манеру писать, которой до этого владели. Нам совсем не хотелось, чтобы такая декларация делала нас отщепенцами. Отстаивал ее только Шукайла. И когда с тихого, спокойного тона наш протест начал переходить в раздражение, я с нетерпеливым удовольствием вырвал страницу с текстом декларации, набранную рваными строчками, как стихотворение, и помещенную сразу за титульным листом, понимая, что выполняю волю большинства.
Вот как она выглядела:
Белорусская литературно-художественная коммуна вышла в поход по полям,
по дорогам борьбы за расцвет!!!
После второго номера «Росквста» мы опять собрались на квартире П1 у кайлы, теперь уже более обжитой,— находилась она на улице 11 июля. Большинством голосов решили, что наше литобъединение несостоятельно, что дальше нам делать нечего.
Конечно, и «маладняковская» буропенность, и претенциозная крикливость «Литературно-художественной коммуны», и иные веяния литературной жизни того времени оставили на моем творчестве свой след. Но самый заметный и болезненный — наивное убеждение, что новая революционная литература совершенно не нуждается в освоении наследия прошлого и создавать ее необходимо новым языком, писать особым стилем. Их было много, стилей того времени; я и боялся их, и тянулся к ним. В прозе особое влияние на меня оказало языковое бунтарство Бориса Пильняка.
До сих пор я старался не включать в свои книги рассказов тех лет, но вот и подумалось, что это несправедливо. Ведь они
отражают какую-то суть литературного движения. Не все, но хотя бы рассказ «Жажда». Это раздумья, попытка осмыслить исторический путь деревни, понять и признать необходимость революционного переустройства ее. Пусть в этих раздумьях было много наивного, но ведь перед сегодняшним днем всегда был день вчерашний.
ЖАЖДА
Магистраль.
На трамваях, на автобусах, на извозчиках, пешком усердно торопятся куда-то люди. Гарь, пыль, жара. Звонкая, душная суета. Город гремит: движением, железом, человеческой жизнью. Шлепают по тротуарам подошвы. Догоняют одна другую, пересекают друг другу дорогу машины. Железными балками гремят ломовые извозчики. Раскатистый гул машин смешивается с автомобильными гудками, с лицами, с пылью, с криками газетчиков — в неразберихе, шуме, в беспрерывной стремительности. Улицы разбегаются, ныряют в переулки, огибают кварталы — от центра, магистралями, нервами — на окраины, на заводы, на фабрики.
Гарь, пыль, жара.
Человеческая душная суета.
Разорвав неровную линию крыш, поднимаются ввысь леса. Пахнет цементом, досками, известью. Лебедками, воротом, между деревянных стропил — наверх, на этажи — поднимается кирпич. И в гуле, грохоте, шарканье, в звоне — поднимаются стены. И там уже — наверху, на этажах, среди лесов — человек кажется малюсенькой частицей громадного механизма. Даже на какую-то минуту кажется, что человека нет, что им командует железная воля машины. Система.
Так: город — система. И все-таки в этой системе — над ней — самая сложная система — человек.
Во время поездки в Руденск, к Леле, через вагонные стекла было видно, как отдыхает вспаханная полосами осенняя земля. Черным драпом выгибалась она по взгоркам и низинам. И видно было: к широченному драпу земли несуразно прилепилась древняя деревенька. Пестрые, соломенные, убогие, окруженные дикими яблоньками хатки выглядели обиженно. И кажется, если поднять край черного драпа
земли, если взмахнуть им — разбрызнутся нескладные хатки, сдуется случайно прилепленная деревенька.
Какая страшная трагедия земли, если ею не может командовать человек! И какая большая трагедия человека, если душит, властвует над ним земля!
И тогда, глядя в окно вагона, думалось: тысячелетия насчитывает вот эта буколическая форма жизни; тысячелетия проходили бурями, войнами, революциями, бунтами с запахом человеческого пота, крови, а село так и оставалось в буколичности, не стерло бурьянистых меж. Как долго — до сих пор! — кривыми дорогами блуждала земля. До сих пор еще держится — полосами, ручными жерновами, лаптями, горем, нуждой, сохой — старина...
И все же можно видеть кривую дорогу села — древнего, несуразного,— не любить его, убегать — и страдать вместе с ним. Можно увидеть кипучую стремительность города, ритмичную стройность, идти к нему — и плутать дорогами.
Да. Но это рассказ о себе.
В позапрошлом году на углу улиц Свердлова и Карла Маркса я догнал человека. На человеке была серая из домотканого сукна старая свитка, домотканые проношенные на коленях и схваченные лапотными оборами штаны. На спине человек нес ребенка. Ноги он на тротуар ставил по-стариковски, неуверенно, и видно было, что ему тяжело нести свою ношу. Поравнявшись с ним, я нарочно замедлил шаг. Сбоку была видна совсем седая спутанная борода.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146