Интонацию, жесты он передавал так ярко, что все его типы стояли передо мной как живые. Мне казалось, что я их или где-то видел, или знал.
1 Непереводимо. В значении — ваша милость, сударь.
— Здорово! — воскликнул я.— И где ты только их берешь?
Сев в кресло, хозяин самым серьезным тоном, как всегда делал, когда хотел пошутить, сказал:
— У меня, панечку мой, своя академия, там они у меня и воспитываются. Правда, сама академия в Тимковичах, но филиалы работают и здесь. Как-нибудь я свожу тебя, чело- вече, туда. Может, ты и себе кого-нибудь там приглядишь, так я охотно уступлю. Вот бы в твою «Жажду» несколько человек оттуда переселить.
«Жажда»—это название моего рассказа. Подделываясь под речи своих персонажей, он пошутил:
— Так сколько бы вы, пане егомосцю, взяли, если бы я захотел купить у вас это название?— И тут же сказал уже серьезно: — Нет, в самом деле, очень хорошее название. Удивляюсь, почему до него сам не додумался. А оно мне очень пригодилось бы. На одно это слово можно написать целый роман. А может, продашь?— И лукаво улыбнулся нижней пухлой губой.
Не помню, по какому поводу я стал рассказывать о бабке, у которой в Слуцке на Подвальной улице снимал угловую комнатку, назвав ее по-нашему — кутковой.
— Погоди, погоди,— прервал меня хозяин,— как ты сказал: «кутковая комната»? Ах, боже, какое слово! Как это я до сих пор обходился без него? Это же очень наше слово. Дай-ка я запишу его.
Среди своих бумаг на столе, аккуратно сложенных в стопку слева, он нашел блокнот и записал. Но, видимо, слово это было малоупотребимым в Тимковичах — не помню, чтобы потом я встречал его где-нибудь в произведениях его.
Я собрался уходить, но хозяин сказал:
— Давай пойдем вместе, браток. Раз я пообещал, то, не откладывая, мы сейчас и отправимся в ту мою академию. Благо, она тут у меня под боком.
На улице он повернул к Троецкому рынку. Я сразу понял, в чем дело. Там было всегда полно народу, а сегодня, в воскресный день, все гудело, как в улье. Торговали с лотков, в магазинах, в ларьках, а старьевщики раскладывали свой товар прямо на земле. Чего там только не было: ржавые замки, щеколды, колесики от настенных часов, кусочки канифоли, поздравительные открытки, рамки для фотокарточек, самовары, старые книги с изъеденными шашелем кожаными переплетами. Тут было свое, необычайно колоритное царство. Но самые живописные картины были у возов, где продавались
зерно, овощи и разная живность. Тут стоял веселый галдеж, особенно в ярмарочные дни, когда после удачной продажи какого-нибудь поросенка мужчины собирались на возу вокруг бутылки водки. Частенько к такому случаю попадалась кума, или сватья, или просто добрая соседка, ее тоже угощали, она сначала церемонно отказывалась, а потом, опрокинув чарку и выплеснув через голову недопитые капли, вся розовела и наливалась буйной веселостью так, что искры ее глаз обжигали иного падкого на женские чары. Тут нельзя было не остановиться и не послушать и сочную шутку, и воспоминания о былом, и какое-нибудь деревенское приключение. Вот он и любил потолкаться возле этих возов. Он сам мог принять вид то продавца, то покупателя, что-то похвалить, к чему-то прицениться и долго торговаться, переходя на язык своих персонажей: «Что-то, васпане, дороговато просите». Или прикинуться рачительным хозяином и, опершись о грядку телеги, долго говорить с человеком о его хозяйстве и о насущных заботах.
До Троецкой горы было недалеко. Мы шли, то обгоняя людей, то пропуская их вперед. Но, догнав человека в черном поношенном пальто, судя по походке — пожилого, он остановился.
— Давай немножко пройдем за ним,— сказал он.— Как ты думаешь, кто он такой? — И тут же сам ответил:— Скорее всего, старый торговец, и ему теперь трудно без прежнего размаха. Но все же он обдумывает какую-то сделку. А хитрый! Ты приглядись к его походке.
Через минуту, оглядев его спину, чуть опущенную голову, сказал:
— Надо уметь сразу, увидев человека, определить его характер. Можно угадать и его профессию и привычки. И даже манеру говорить.
Я вспомнил, что часто видел, как он, совершая по городу свои вечерние прогулки, вот так же подолгу мог незаметно ходить за человеком, который чем-то обратил на себя его внимание. Постукивая палкой или повесив ее на руку, он мог забыть о себе в этих своих путешествиях. Однажды я встретил его, когда он шел за молодой женщиной. Он указал мне на нее. Линии ее плеч, фигуры были безупречны.
— Вот, брат, чудо,— сказал он.— А я все ищу, чтобы хоть по какому-нибудь признаку угадать, какая у нее душа.
Таким я и помню его, Кузьму Чорного, в вечном разгадывании людей — их характеров, судеб, чтобы потом живые черты их переносить в свои книги.
ДЯДЬКА ТИШКА
Долгое время мне думалось, что Тишка Гартный и Змитрок Жилунович — два человека. И даже когда уже знал, что это не так, все равно каждое имя вызывало свой образ. Тишка Гартный — поэт, пышноволосый, высокий, стройный, с мягким, певучим голосом; Змитрок Жилунович — грузный, степенный мужчина, неразговорчивый, с тяжелым взглядом, строгий и даже суровый, привыкший, чтобы его слушались. С Тишкой Гартным связывались книги его стихотворений «Триумф», «Песни труда и борьбы»; со Змитроком Жилуновичем — ряд всевозможных титулов: публицист, государственный и общественный деятель, организатор и руководитель самого известного литературного объединения «Полымя», издающего и свой журнал, директор книгоиздательства такого масштаба, что печатает белорусские книги даже в Лейпциге. Участник революции и первый председатель нашего правительства.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146