Догнал подводу. Мой конь мордой толкнул в спину седока. Когда он оглянулся, я разглядел старого человека с широкой седой бородой.
— Далеко едете, дедушка? — крикнул я.
— Что говорите?
— Далеко едете, спрашиваю?
— Далеко, детки. Старицу знаете?
— Слыхал.
— Ну вот туда. Ехать еще долго.
— Ага,— сказал я только для того, чтобы согласиться, что
это действительно далеко.— Где же ночевать будете? Может, заедете куда?
— Как говорите?
Я повторил.
— А вот выедем из ржи, остановимся в лесочке и переночуем. Ночь же, слава богу, должна быть доброй.
И в самом деле все предвещало хорошую ночь: небо чистое, звонкое, а к вечеру уже стала спадать дневная жара и сушь.
Свернули на заливной луг. Дорога растаяла в сгущающихся сумерках, а колеса, как по скатерти, тихо покатились по мураве. Вскоре мы подъезжали к довольно большой роще. Дохнуло сыростью и прелыми листьями.
Выбрав место, мы отпрягли лошадей, спутали их и, отмахиваясь от комаров, стали разводить костер.
— Э, детки, что и говорить: бывало, когда я был парнем, так ничего не боялся. Страха не ведал, нечистой силы не признавал...
Костер потрескивал. Искры взлетали над пламенем и тихо исчезали, трепетно растворяясь в темноте. В отсветах пламени вырисовывалось морщинистое лицо деда. Широкая белая борода лежала на груди. Старенькая, со свалявшимся мехом шапка была низко нахлобучена, и из-под нее нависали тяжелые и тоже белые брови. Глаза светились слабым, каким-то водяным блеском.
— А какие же страхи с вами случались, дедушка? — спросил я.
— Какие страхи? Э, на своем веку довелось насмотреться всякой всячины.
— Не боялись?
— Чего ж бояться? Я был сильным! Бывало, во всем селе никто не мог меня одолеть. В лесу деревья один валил и на трех лошадях вывозил.
— Прежде, говорят, все люди были сильные,— соглашаюсь я.
— Сильные! Мой покойный отец на своих плечах из лесу сенцы выносил. Ого, в старину были люди!
Разговор пошел не в том направлении, в каком мне хотелось бы. Я снова спросил:
— А случалось ли с вами что-нибудь страшное, дедуля?
— А как же, случалось.
— Это, должно быть, очень интересно?
— А кто его знает... Вот шел я как-то раз из волости. Ночь темная, хоть глаз выколи. Дорогу знаешь на память — и идешь. А дорога шла мимо кладбища, которое возле нашей Карачовщины. Подхожу — страшно стало: издавна люди сказывали, будто там что-то пугает. Чувствую, сердце аж заходится, а иду. Ну, поравнялся с кладбищем, слушаю: бормочет что-то. Хоть убегай, и — не могу. Опять слушаю — стучит. И сердце, слышу, тукает: тук-тук. Но пересилил себя: не может, думаю, быть, чтобы Зарубчик не дознался, что за чертовщина там такая. Сжал свою палку в руке покрепче и — туда. Подхожу, смотрю, и что же вы думаете? Лежит на могиле придурковатый Тадеушев Ефим, бормочет себе под нос какую-то ерунду и барабанит ногами по кресту.
Дед глухо засмеялся, поправил шапку и взялся набивать трубку.
Костер стал угасать. Я подбросил хвороста и, когда взметнулись ввысь мелкие искры и пламя выхватило из темноты очертания кустов, спросил:
— А приходилось ли вам охотиться, деду?
Дед взглянул на меня, будто я сказал какую-то несусветную чушь.
— А как же! Бывало, как скажет Воронич — пан у нас такой был, имение в Речице имел. Бывало, как назначит облаву — кто с ним поедет? Я, Зарубчик! Кто быстрее волка загонит или пулю ему под лопатку всадит? Зарубчик! Меня пан уважал. Бывало, скажет: «Зарубчик, завтра на охоту собирайся!» — и идешь. Даже ружье свое подарил мне. И теперь на стене висит. Добрая пистоновка...
Огонь то вспыхивал, пробегая по сухим хворостинкам, то затухал. Я думал про деда, про его жизнь, которая начиналась где-то в седой старине: какой это клад живых человеческих наблюдений! А дед прутиком ворошил угли и, казалось, слушал, как оттуда тянется одинокий тоненький писк.
— Как теперь, помню один случай. Была у пана дочь Амиля. Беленькая такая, молоденькая, живая. Такой веселой девушки за весь свой век я еще не видел. Как звоночек: всегда, бывало, с песнями и цветами. А души какой доброй!
Дед вздохнул и после паузы продолжал:
— Бывало, только и видишь, как она порхает. То в саду, то в поле, то в лесу слышна. Любила пугать меня. Подкрадется исподтишка и прыг на плечи. Я, конечно, испугаюсь, а она отскочит и смеется. Или в бороду мне вцепится. А то — нарвет цветов, перебирает их и спрашивает, хороши ли. А в ее руках все было хорошее... Или просит сказку рассказать ей. А у меня этих сказок было как в лукошке. «Как хорошо вы рассказываете, деду»,— скажет она. А сказки мои — все больше про горемычного мужика какого-нибудь и про лютого пана. А ей — нравятся. Что за душа была... Да только горькая ей доля выпала. И сама, как тот цветок, увяла...
— А что с ней случилось?— не удержался и спросил я, когда дед на какую-то минуту умолк.
— Так вот, слушайте же. Был у пана работник, славный парень — силен, хорош, умен — залюбоваться можно. Игнатом звали. Песню затянет — не наслушаешься. Редко кому на земле сразу дается столько богатства. Но не на доброе оно пошло: полюбили они с Амилей друг друга.
Пан, конечно, не знал. Да и никто, кроме меня, не знал об этом. Только одно сразу всем бросилось в глаза: очень переменилась Амиля. Не стало ее видно ни в поле, ни в саду, и не слышно было песен. Стала тихая, молчаливая и все думает о чем-то. Подкараулит меня где-нибудь и шепчет, чтоб никто не услышал:
«Милый дедка, скажи Игнасю, что вечерком буду ждать его за вишенником».
«Хорошо, — говорю,— скажу, а как же».
«Смотри же не обмани, дедка».
«Да что вы, паненка, разве можно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146