— И, надо полагать, бедно живешь? Так зайди в бухгалтерию, пусть скажут, когда тебе могут выдать денег, потому что рукопись твою я уже отдал, чтобы пускали в печать.
Шел я из издательства и не мог разобраться, в чем была моя радость. В том ли, что одобрена рукопись, или в другом — что не оправдались про дядьку Тишку те недобрые слухи.
Еще запомнились несколько случаев и мыслей, связанных с Тишкой Гартным. Помню, это было уже в то время, когда он проходил чистку, когда стали писать и говорить о нем неуважительно.
Писали и говорили не только про него, но на всем широком фоне тех событий особенно заметен был он. И, помню, в моем сознании никак не укладывалось, чтобы с такой легкостью и непочтительностью можно было говорить про Тишку Гартного. Ну если бы за ним водились какие-нибудь проступки. Но я был уверен, что у него могли быть только. заслуги! Однако вот оказывается, что и в своих произведениях, и в литературно-критических статьях, которые он подписывал псевдонимом Сымон Друк, и в высокой государственной деятельности допущено немало ошибок. Все это было до того неожиданно и ново, что не хотелось верить. Думалось, что по отношению к Тишке Гартному не иначе как допускается некая несправедливость. Возможно, даже кто-то зол на него и теперь, пользуясь случаем, мстит, выдумывает всякие небылицы. Недаром же и тон обсуждений такой — намеренно кусачий, нет в нем ни жалости, ни уважения.
Таким ходом рассуждений мне хотелось защитить Тишку Гартного, не дать разрушиться образу, мне дорогому, связанному с представлением о революции, отчизне, о какой- то особенно высокой человечности. И потому каждый раз, увидев его, глядел я теперь на Тишку Гартного с еще большим уважением и участием. Пусть он кем-то и оговорен, но честен. Пусть и не понят, но герой. Эти новые качества его я видел во всем: в той же одежде, теперь, казалось, как раз на него скроенной и подобранной, в неторопливой походке, в замкнутой угрюмости. Казалось, я даже видел ход его мыслей. И, к моему удивлению, мыслей этих я немного боялся. Они мне казались слишком строгими. Даже не строгими, а гордыми. Они как бы не любили, чтобы их близко кто- нибудь касался. Издали — пожалуйста, даже охотно они давали собой полюбоваться издали, а близко — упаси боже. Возможно, это представление о нем осталось от той первой встречи, когда на улице он стоял вместе с Зарецким и Дударем и тогда про него я так и подумал. А может... Ну что сделать, чтобы так не думалось?
Воображение вело и дальше. Я никогда не видел, чтобы Тишка Гартный шутил, смеялся, чтобы у него было иное, не такое, как всегда, угрюмое и молчаливое настроение. Никогда не видел, чтобы он радовался или грустил, был чем-то удивлен или взволнован. Я сказал себе, что придираюсь к
нему, выдумываю напраслину ведь совсем человека не знаю. Не знаю, как живет он дома и какой на людях, среди тех, кто ему близок или желанен.
«Ты недобрый человек,— говорил я сам себе, ты уверяешь, что любишь Тишку Гартного как бога, и сам же развенчиваешь это божество. Зачем тебе заниматься этим? Ага, вот видишь: тебе нужно знать природу богов. А йотом пойдешь и дальше — начнешь доискиваться, что им нужнее: то, что ты про них, или то, что они о себе думают. И что они больше любят: тень, которая ложится от них на землю, или солнце, дающее эту тень. Вот видишь, какая это хитрая философия, оставь ее. Не разрушай пьедесталов, все равно на них кто-то должен стоять...»
И однажды я увидел Тишку Гартного в совсем обыкновенную минуту его жизни. С Сымоном Барановых мы зашли в Дом писателя по каким-то книжным делам. Библиотека была закрыта, мы сели за столик и расставили шахматы. Вскоре в вестибюле послышался веселый голос Зарецкого. Открылась дверь, и он сам показался всей своей представительной фигурой, пропуская впереди себя Тишку Гартного. Зарецкий, энергично жестикулируя, вел какой-то, еще на улице начатый разговор. Увлеченные этим разговором, они отошли в сторону, к окну, даже не обратив на нас внимания. И тут я с радостью увидел, что Гартный такой же простой и непосредственный, как и все мы. Как и все мы, грешные, забыл поздороваться. И с Зарецким разговаривает просто как мы с Барановых, не стыдясь ни запальчивости в разговоре, ни улыбки. «Что случилось? — спрашивал я самого себя.— Или я человека и впрямь не знал и не видел, как ведет он себя наедине, или... Неужто простота оживает только после того, как опасность заслонит славу?»
Вероятно, они зашли сюда, чтобы кого-то подождать, но не дождались, собрались уходить и только теперь заметили нас и поздоровались. Похоже, что, почувствовав неловкость за такое запоздалое внимание, они подошли к нашему столику.
Зарецкий всегда умел добродушно и мило пошутить.
— Давайте посмотрим, дядька Тишка, смертельную схватку петухов.
Гартный посмотрел на доску с довольно поредевшим уже шахматным войском на ней.
— А этот, что побольше, кажется, обыгрывает меньшого,— сказал он Зарецкому, кивнув на Барановых стараясь поддержать шутку.
Прячась за свою хитроватую простоту, Сымон Барановых притворно не согласился:
— Ай, где вы это видели, дядька Тишка?
Они пошли, а я для себя сделал большое открытие. Что человек — всегда бог. Особенно тогда, когда он похож только на самого себя.
НАДПИСЬ НА КНИГЕ
Заочно я знал его давно, но встретиться лично не удавалось. И это было неудивительно — его должность первого секретаря ЦК комсомола Белоруссии не позволяла слишком разбрасываться временем. Удивлять могло другое: как он при такой должности находит время, чтобы еще и писать. И писать серьезно, по-человечески глубоко и много.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146