«Эх, забота на мою голову»,— думала она, однако под вечер заторопилась домой. Слазила на чердак, достала топчан, вытерла его, но в хату не понесла. «Не велик барин, и сам поставит». Увидев, что на утро нет приготовленных дров, стала колоть их.
— Ого! — услышала она за собой голос.— Нет, это не ваша работа. Дайте сюда.
Не спрашивая, он взял из рук у нее топор и начал отхватывать полено за поленом. Они раскалывались легко, охотно, как лучина, с каким-то веселым звоном. Даже кряжистые и суковатые, которые Волька пооткидывала, и те трещали скрипели на сучьях, размочаливались, но все равно поддавались размашистой, напористой силе его рук.
— Не нужно так много, хватит уже,— сказала Волька.
— Как это — хватит? Нет, тут вы уж мне не помогайте,
Волька пошла в хату, включила свет в боковушке. Переставила столик, подвинула к шкафу стулья. Принесла топчан — он как раз занял место от стены до стены. Что же постелить? У него ведь ничего своего нет. Где-то в чулане валяется сенник, хорошо, что еще не вытрясла его. Ну, а сверху что? Постояла, подумала. Вздохнула и, решившись, сразу заторопилась. Из шкафа достала две простыни и на Волочку, свежие, с чуть холодноватым запахом полотна. Стелила, а внутри что-то противилось этому: в своей хате она готовит постель чужому, незнакомому мужчине. И вдруг так стало горько на душе — до каких пор это будет тянуться? Везде, всюду — всегда одна. Провались она, такая жизнь!
Очень опустошил ее душу Степан.
На селе он появился года через два после войны, с рыжим чубом и всегда готовыми на веселую улыбку глазами. Но его появление заметили не по чубу и веселым глазам, а по песне. Однажды вечером она проплыла через все село, из одного конца в другой, где стоял колхозный клуб.
Эх, дороги, пыль да туман, Холода, тревоги да степной бурьян,—
жаловалась песня, оглашая простор каким-то разудалым отчаянием. С этой поры песня слышалась всюду: на поле, на дорогах, вечерами и поутру — везде, где был Степан. Но эту песню больше любили мужчины, она им была родней, а Степану хотелось другого — чтобы вздыхали женщины. И вскоре появилась новая снова жаловался Степанов голос, бередя душу тоской и сладкой болью. Вечером, когда Степан появлялся на селе, на песню собирались все — кто слушать, а кто помочь подтянуть, но все равно Степанов голос взлетал выше всех; ту «дробную слезу» он вытягивал на самой тонкой волосинке, так, что можно было задохнуться. Вытянув последнюю ноту и переведя дух, он, поглядывая на всех и улыбаясь, как бы говорил глазами: «Вот как надо петь. Кто еще так вытянет, как я?» Что и говорить, самый первый парень на селе был Степан.
Нельзя сказать, что не затронул он Волькино девичье сердце. Только она не подавала виду, словно не замечала, все проходила мимо, хотя и догадывалась, что именно ради нее больше всего и хочет выделиться Степан. Ее немного пугали и его бесшабашность, и его веселая жадность к случайной чарке, и то, что очень ко многим льнул его податливый чуб. И может, мимо все оно и прошло бы, если бы не тот шалый вечер, когда она позже всех задержалась на сенокосе, вернувшись за платком, который забыла в кустах. Уже совсем стемнело, когда на луговой дороге ее обогнал грузовик. Оттуда позвали, чтобы она садилась; грузовик остановился, но она узнала Степанов голос и крикнула, что не поедет. Машина пошла дальше, но Волька увидела, как из кузова выскочил Степан.
— Ты думаешь, что я всего лишь веселый пустобрех и баламут?— тихо жаловался он по дороге.— А того не знаешь, что у меня на душе. Ни днем ни ночью не выходишь ты из моей головы.
— А гуляешь с другими. Думаешь, не знаю?— упрекнула Волька.
Недалеко от дороги чернела копна сена.
— Давай посидим да хоть поговорим с тобой как люди, - сказал Степан.
Что ж, не часто приходится выслушивать чужую исповедь. Степан выдернул несколько охапок сена, разбросал по земле. Волька села. Сено было луговое, оно обдавало знойными запахами и тревожно пьянило.
— С другими...—обиженно говорил Степан. — А что остается мне делать, если ты такая принцесса, что даже смотреть на меня не хочешь. Сейчас еще упрекнешь и за то, что пью? А почему — так и знать не желаешь? Тут вконец сопьешься, если свет не мил.
Волька вжималась в сено, пугаясь его жаркого близкого дыхания. Степан все ниже и ниже наклонял над ней свой чуб.
— Пусти, перестань,— говорила Волька, не давая приблизиться его глазам.
— Я пропаду без тебя, слышишь?
— Пусти, перестань. Не смей, говорю!—повторяла Волька, со всей силой упираясь ему в грудь руками. И вдруг задохнулась и обхватила за шею...
Они стали строить эту маленькую хатку, надеясь, что как только соберутся с силами, поставят новую, просторную и светлую. Песни петь Степан перестал, пошел плотничать. Но ненадолго хватило ему такой степенности, его тянуло покрасоваться на людях. Снова понеслись по селу «гурочш». Все чаще и чаще Степан стал пропадать далеко за полночь, от работы отбился, домой являлся пьяный. И в то время, когда Волька ходила на сносях, он связался с каким-то вербовщиком и, беспечно улыбнувшись, укатил в Карелию. «Подожди, заработаю денег, вернусь, и тогда мы заживем с тобой всем на зависть»,— сказал он Вольке. Волька еще надеялась. Но вернулся он через полгода даже без чемодана, в чем был, почерневший и иссохший,— должно быть, все от той же водки. Еще два года прослонялся, пробавляясь случайной работой то в сельпо, то в промкомбинате. Бродил как бирюк, нелюдимый и мрачный, не работник, не семьянин, будто не было у него ни дочки, ни жены. Волька уже поняла, что счастья своего она не нашла. «Лучше бы я была одна,— думала Волька.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146