Но в это не хотелось верить. И тогда мне чудилось, что ты ходишь со мной рядом и шепчешь:
«Боже мой, Петрусь, как долго мы не виделись с тобой. Прости меня за все, я никогда не забывала тебя, а то, что было,— это только тебе пригрезилось».
Тогда перед моими глазами возникали как в мороз высоко поднятые и сведенные плечи, но ты прерывала мои воспоминания и говорила те слова, которых ждало мое воображение:
«Ты же не говоришь мне о своей работе, о том, что делаешь где-то там без меня. А разве я не могу сделать без тебя что-нибудь полезное? Может, я выпытывала что-то у этого Гжецкого? Не веришь? Хочешь, я убью его? А если Гжецкий нужен тебе для твоего дела, то завтра он будет у тебя. Может, ради тебя я это все делала».
Я целовал твои губы, целовал твои глаза, лоб, волосы: наконец-то ты стала мне самой дорогой, самой необходимой.
И вот в момент таких моих видений по дорожке, петляющей между высоких сосен, усыпанной шишками и переплетенной тугими корнями, на двух кобылицах прогарцевали вы с паном Гжецким. У вас за плечами были ружья, вы совершали небольшую прогулку, для приличия называя ее охотой. Волшебное видение рассеялось, мечты исчезли, осталась горькая действительность. Я вскинул ружье.
Я мог сразу поставить точку на всех чувствах: ненависти, обиды, боли,— но сдержался.
«Это слишком много для нее, слишком много чести для нее»,— сказал я себе и опустил ружье.
Возможно, и плохо, что я так поступил тогда, но не раскаиваюсь: может, ты сама теперь посмотришь на себя со стороны, оглянешься на те далекие наши дороги и, может, задохнешься от боли и стыда. И если осталась в тебе та боль, то ты, может, поплачешь запоздалыми слешами раскаяния.
Погоди, я вспомнил еще не все.
Мы очень долго не виделись с тобой. Я даже начинал забывать тебя. Ты помнишь, как вечерами стали доноситься к нам далекие выстрелы орудий? Это горел восток заревом величайшей человеческой правды. Пан Гжецкий вполне почувствовал это: мы начали бороться против него уже настойчиво и открыто. Теперь мы выступали против него как великая народная сила. Пану Гжецкому приходилось заниматься не легким делом охраны порядка, а настоящей войной.
Нам немного не повезло. Мы не знали, что пан Гжецкий получил свежее подкрепление, и напали на него в тот момент, когда он обучал новых легионеров тому, как нужно наводить порядок. Помнишь тетку Полуту, которая жила в Замостье, на самом краю села? Она валялась в ногах у пана Гжецкого, умоляя, чтобы солдаты не забирали последнего поросенка. Смешно? Или трагично? Тетка Полута ползала у его ног и просила смилостивиться — ведь у нее была полная хата детей. Когда застрелили поросенка, тетка Полута крикнула:
— Грабители! Кровопийцы!
Тогда солдат выстрелил тетке Полуте в спину. Она не поднялась больше с колен, а пан* Гжецкий сказал «хорошо» и потер рука об руку, будто стирая с перчаток грязь.
Мы опоздали совсем немного, чтобы не дать погибнуть тетке Полуте. Схватка была жестокая и расплата дорогая. Мне тогда не повезло: я попал в плен. Нет, я бы не сдался, если бы не те злополучные раны. Ты же помнишь...
Меня привели в полицейский участок. Допрашивал сам пан Гжецкий. И здесь он был щеголеват — даже теперь не снял своих лайковых перчаток.
— Какое невероятное сочетание,— сказал пан Гжецкий, выгибая стек, как хлыстик,— любовник и повстанец. Но мы
не будем говорить на лирические темы. А лес вас теперь не укроет. Я не привык быть деликатным в делах чести — говорю вам об этом сразу...
Что ему нужно было? Чтобы я назвал себя? Он меня знал и так. Чтобы выдал своих друзей и единомышленников? Чтобы назвал своего начальника и помог его заполучить? Сколько нас, где наши силы и каковы наши планы? Вряд ли и это было нужно ему. Он и сам хорошо знал, что мы — это весь народ и нас невозможно счесть. Ему нужно было, чтобы я покорился, чтобы я валялся у него в ногах, вымаливая пощаду. Это было бы его победой.
Напрасно старался пан поручик, призвав на помощь солдат, когда уже не помогал до самой перчатки окровавленный стек. Я плюнул в лицо этому надменному выродку, сказав единственное слово: «Негодяй».
Он не услышал моего стона, когда полосовали и калечили мое тело, потому что и стон мой был бы для него победой.
Зачем ты пришла тогда? Или это мне только показалось в беспамятстве? Ни солдатам, ни пану Гжецкому я был больше не нужен: я валялся в собственной крови, жадно ища запекшимися губами хотя бы каплю воды. Может, ты пришла посмотреть на эту кровь? Или, может, пришла пожалеть или сказать, что любишь? Ты же когда-то считала удары моего сердца и говорила, что оно бьется для тебя. Нет, мне не почудилось: я слышал, как за дверью твой голос настойчиво повторял слово «пустите!».
— Нельзя,— сказал голос пана Гжецкого,— такие дела не для паненок.
— Зачем вы убили его! — кричала ты.— Пустите! Я должна его увидеть!
Я слышал, как ты плакала.
Может, это был сон? Я не чувствовал теперь ни боли, ни обиды. Было тяжелое забытье. Я хотел покоя. Как хорошо, что к человеку приходят добрые, спасительные сны.
...Широкая залитая солнцем поляна. Осень; стелется и чуть поблескивает паутина, цепляясь за тонкие оголенные стебли высоких трав. По всему небу разлита немеркнущая голубизна. Где-то у самого горизонта стоит лес, я угадываю его только по темной полоске над землей. Но вдруг он обступает меня со всех сторон; я слышу, как шумят сосны, как падают на землю шишки, и ноги неслышно ступают по мягким, скользким хвойным иглам. Очень скользко, и, оказывается, я уже не иду, а плыву. Ну конечно, как я мог не заметить: это же большая река! Лес расступился.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146