Дом деревянный, еще крепкий, на две половины. Одну из них занимают Пальчевские. Большая комната и угловая. Чистота, порядок. Из угловой выходит незнакомая мне женщина, жена Алеся. Тамара Цулукидзе. Артистка? А-а, припоминаю: известный грузинский театр с его не менее известным режиссером-реформатором Сандро Ахметели и, конечно, талантливыми актерами. Кажется, такую фамилию слышал: в кино Ната Вачнадзе, а в театре — Цулукидзе. Приглядываюсь: симпатичная невысокая женщина с пунцово-дразнящими грузинскими губами; слышу: классически чистая русская речь. Она показывает мне на угловую комнату:
пожалуйста, пока найдете, живите. Алесь с гостеприимной улыбкой кивает головой: будь как дома.
Шли годы. Он жил на улице Карла Либкнехта, потом — на Чернышевского. Теперь ему легче было придерживаться заведенного порядка: утром — у себя за столом, после обеда — на службе, а вечер — для людей. И все зрела и всех удивляла его мужественная красота. Высокий, плечистый, породистый — откуда у него все это? В свободно откинутых назад волосах с густым снегом седины — спокойная, как бы профессорская солидность; в гордо поднятой голове — величавость; в неторопливой походке — степенность. Нос — с горбинкой. Откуда взялась у него, у прусиновского потомственного мужика, такая аристократическая горбинка?
Он любил, когда у него бывали люди. Их было бог знает сколько, Алесевых прихожан: друзья, знакомые, родственники. Когда я какое-то время не показывался, он звонил:
— Ну куда ты делся? Чем занимаешься? Ничем? Ну так скорее приходи. Ты разве забыл, что проиграл?
Это о шахматах. Ужасно любил. Иногда собирал несколько человек, на высадку, на две доски: меня, Хомченко и Межевича. Если проигрывал — переживал.
После родителей остался в Прусинове дом. Под дачу он не годился, стоял почти в центре села, у самой дороги, не было здесь ни тишины, ни уюта. Но не мог Алесь забросить родное гнездо. Несколько раз ездил туда, смотрел. Достал материалы, мастеров, дал деньги — приводите в порядок. Дом стал как новый: перестланы полы, заменены окна и двери, обшиты досками стены, покрыта шифером крыша. Даже внутри дома кое-что перепланировано: от русской печи двери ведут в обе половины, чтобы можно было без помех работать и там, и там. Ведь Тамара Григорьевна тоже стала писательницей.
Однако я не припоминаю, чтобы Алесь надолго туда ездил. Не только отцовский дом привел он в порядок,— досмотрел кладбище. На краю села стояло оно заброшенное, неухоженное, за разрушенной оградой паслись телята, рылами взрывали землю свиньи. Снова начались Алесевы хлопоты: сельсовет, материалы, плотники.
Помню, шли мы с ним от железнодорожной станции Колосово до Прусинова пешком. Такой пахучий смоляной лес, поэтическая дорога, не столбовая, а проселочная, которая всегда извивается, сообразуясь с какими-то только ей известными прихотливыми желаниями, чтобы за каждым поворотом показывать вам новые чудеса. Мы старались идти не дорогой,
чтобы не попадать в разбитые, пыльные колеи, а чуть-чуть забирали в лес и очень сокрушались, что никто не протоптал тут тропинку: ведь так приятно идти по мягкому мху, по скользкой, сухой рыжей хвое, и только одно мешает — ежеминутно надо отклоняться то туда, то сюда, чтобы какая- нибудь молодая, игриво-дерзкая сосенка не стеганула тебя веткой по глазам или не оцарапала бы лицо. Я сказал, что если бы ходил тут так часто, как он, то давно прорубил бы узенькую просеку: и самому удобно, и люди благодарили бы.
Спустя некоторое время, снова приглашая в Прусиново, Алесь сказал, что дорожку он прорубил.
— Не обманывай,— сказал я.— Это же очень трудная работа — через весь лес.
— Так тебе же дается право проверить,— хитровато улыбнулся он.
Оказывается, и в самом деле дорожка была прорублена: нашел охотников, подростков, уплатил.
Он был чуток сердцем, доверчив, с ним легко было дружить. Жил в полном достатке, и очень необычное у него было отношение к деньгам. Разбрасываться ими он не любил, был бережливым, знал, как говорят, цену копейке, но с легким сердцем и расставался с ними. У него было много племянников, далекой и близкой родни, и все были не прочь от дядечки Алеся получить помощь. И одалживал, иногда даже малознакомым людям. Одалживал и мне. Он знал, что я затеял одно, как говорят, мероприятие, но все откладывал и откладывал. Однажды он и спросил, почему не выполняю задуманное.
— А, не к спеху,— сказал я безразличным тоном.
— Что, наверное, денег нет? Сколько тебе нужно? Тысячи хватит?
У него была просто потребность делать людям добро. И сам он был бы из числа самых счастливых, если бы не одно обстоятельство.
В моем рассказе «Над рощей кружили аисты» есть ситуация, близкая той, какую пережил Пальчевский. Естественно, я не мог печатать рассказ, не прочитав Алесю. Там одна из героинь, когда муж ее оказался в беде, поспешила отречься от него, вышла замуж за другого, переписала на него сына, дала ему новую фамилию.
Долго длилось молчание после того, как я закончил читать.
— Он теперь уже взрослый мужчина,— сказал Алесь, глубоко вздохнув.— У него семья и хорошая работа. Насилу упросил его приехать сюда, но разговора у нас не получилось. Так чужим и уехал...
Не хочется кончать воспоминания об Алесе грустно. Тем более что он сам не любил нытья, на него глядя, хотелось жить так же, как он,— жизнелюбиво, человечно, с открытым лицом. Он очень любил простые, безвредные розыгрыши. Звонил по телефону и измененным голосом придумывал какую- нибудь историю: вам, к примеру, по какому-то делу крайне необходимо явиться в исполком или в милицию в такую-то и такую-то комнату.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146