Такая же безудержная решительность — желание обязательно дознаться, что делается там, впереди,— напала на меня и теперь; я пробился к милицейскому оцеплению и, продвигаясь все влево и влево-, очутился среди каких-то дворов. Тесными закоулками и глухими проходами, между дощатых сарайчиков и мусорных ящиков, распугивая одичавших кошек, я выбрался на высокий, круто срезанный бульдозерами пригорок, в который когда-то упирались дворы разрушенных домов. Отсюда хорошо была видна оголенная, очищенная от людского движения улица. Там хозяйничало несколько человек, в которых сразу можно было узнать подрывников. Они то появлялись, то исчезали в домах, и наконец один из них, стоявший поодаль на тротуаре, махнул рукой, и все заспешили и намеренно неторопливой трусцой побежали к милицейскому оцеплению.
— Ну, господи, благослови! — сказал кто-то рядом, и я не понял, с одобрением это или с отчаянием.
Я обернулся, чтобы взглянуть на говорившего, и удивил ся7 что здесь собралось уже множество народа.
— Может, здесь и золотишко осталось у кого.
—г- И неудивительно, тут все патриархальное купечество селилось, может, где и замуровано,
— А я скажу, никому она и не мешала, эта Немига.
Я ощутил, как на эту чужую боль послушно отозвалось
мое сердце. Но я не позволил себе к нему прислушаться.
Когда подрывники разбежались, настала мертвая тишина. Эта коротенькая минута ожидания тянулась страшно долго, и когда все же взрыв произошел, он всех поразил неожиданностью. Три глухих одновременных взрыва будто приподняли те дома, затем опустили, и стены стали опадать и разваливаться. И сразу же картину стало укрывать густое темно- бурое облако пыли, сначала расстилаясь понизу, а потом плотными, упруго спрессованными клубами поднимаясь вверх и расползаясь вширь.
Вот какое у меня было прощание с Немигой. В моей записной книжке стоит и число: 31 мая семьдесят четвертого года. А теперь август семьдесят пятого. Я здесь бываю время от времени. Редко. Вроде бы и незачем.
Но на днях заглянул. Чистая широкая улица, нескончаемый людской поток, далеко отнесенные тротуары. А вдоль них по обе стороны ласковая зелень посеянной травы.
И вдруг обрадовался новой, какой-то светлой и легкой радостью. От Екатерининской церкви, памятника архитектуры семнадцатого столетия, взятого государством под охрану, тянулись высокие щиты строительной ограды, выкрашенные в светло-голубой цвет. На щитах, пересекающих улицу Островского, прибита вывеска: «Проезд закрыт». А сбоку, несколько выше, в тонкой рамке другая: «Строительство комплекса жилых и торговых зданий «Немига». Проектный институт «Минскпроект». Ведет работу СУ-8 треста № 4 комбината «Минскпроект». Нач. участка Филиппович А. И., прораб Ушаков В. В.»
И наверху, над текстом, фотопанорама. Новая Немига.
Боже, какая это красота.
И я рад. И тому, что видел старую Немигу и сокрушался о ней, и тому, какой она станет, и даже тому, что строить ее будут при мне. Что я еще увижу это.
Только не оставляет тревога, чтобы, не дай бог, не поменяли название. И чтобы писали не Немигская улица, а так, как говорят,— Немига.
МГНОВЕНИЕ
Я шел по улице, глубоко задумавшись. Обдумывая рассказ, который собирался писать. В нем умирает старичок, а жить ему еще очень хочется. Совсем старенький, он не пропускал ни одного физкультурного парада, любуясь ловкостью и красотой человеческого тела. То, что человек должен умереть, он считал самой большой несправедливостью. И, главное, умереть тогда, когда в самом расцвете его ум, когда он многое повидал, многому научился и теперь уже не повторил бы многих глупостей.
Все мы, как известно, время от времени совершаем глупости, а потом говорим, что на ошибках учимся. Конечно, учимся и, возможно, если бы ошибок не существовало, то не было бы у нас радости поисков и открытий. Кто-то мудрый сказал: глупость служит уму точилом. В этом изречении есть что-то и от глубокой правды, если, конечно, не слишком часто пользоваться этим точилом.
И вот в рассказе старик умирает. Воображение ярко рисует мне его последние минуты. Он уже тяжело дышит. Ему не хватает воздуха. Вокруг него люди — знакомые, друзья, родственники. Кто-то говорит, что надо вызвать доктора. И хотя все знают, что доктор уже не поможет, но всем становится немножечко легче: будто этим с каждого снимается капелька какой-то его вины. Даже в самую отчаянную минуту нам помогает держаться надежда.
Но приезд врача старика не спасает. Так должно быть в рассказе. Мысленно я ставлю себя на его место. Это мне тяжело дышать. Это мне не хватает воздуха. И мне жаль расставаться со всем, что меня окружает, жаль, что я уже ничего больше не увижу.
И вот в такую минуту работы воображения на перекрестке сверкнула машина «скорой помощи» с красным крестом и пронзительной сиреной. Я рванулся вперед. На какое-то мгновение показалось, что машина мчится ко мне. Что там, в доме, уже, может, конец...
Когда я осознал, что все это только плод воображения, что вокруг меня жизнь, я почувствовал, как дрожат мои колени и как сильно бьется сердце.
Я огляделся. И был беспредельно счастлив, что вокруг меня еще столько не познанного мною реального мира, так необходимого мне в его вечной, каждый день все новой и новой своей красе.
И, когда встретился мне приятель, я воскликнул, еще не дав ему произнести ни слова:
— Как хорошо! Ты только посмотри, какая вокруг красота! Почему ты не радуешься?
ПОСЛЕСЛОВИЕ
Эта книга писалась много лет. Она то дополнялась новыми разделами и новыми художественными образами, то освобождалась от всего, что казалось случайным, неорганичным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146