Он тяжело поднял руку и вытер рукавом не то слезу, не то ус.
— Пройдешь, детка. Только тут напрямик болото. Видать, босиком придется идти.
Закурили. От дыма он хрипло закашлялся. Постояли. Он еще несколько раз торопливо затянулся, снял на прощанье шапку и потопал к плугу.
Вот в этой человеческой биографии есть весна. Она начинается там, где еще нет человека, а есть искристый разлив смеха и глаз. Беззаботность. Детство. Там еще нет никаких дорог и мир не упирается в мысль, чтобы выжимать на лбу морщины. И уже только тогда, когда начинаются дороги, кончается весна и начинается человек. Но всегда человек будет носить свою весну, чтобы знать, что он носит память.
Свою весну я принес в город. Недобрую, бедную весну. И встретил ее там, в музее, когда Леля спросила, почему я замолчал.
Вечерами город сверкает тысячами огней. Зимой, когда опускается ночь, морозным туманом оседает она на город. Тогда город кажется закутанным в сонную вату снегов. От улиц невысоко вверх тогда поднимается свет, а сверху толстенными белыми веревками опускаются обындевелые провода антенн. Глухо. Спокойно. И когда из тумана внезапно вынырнет человек, то кажется — он не дает городу спать.
А летом — через шум, духоту, через жаровню каменных улиц, через тысячи дел, встреч, через синий от фабричного дыма воздух — нужно пронести человеческий день, чтобы опустить его в свежий, с лирической усталостью, вечер. Вечером город затихает. Он медленно погружается в сумрак и начинает огнями играть с ним в жмурки...
В развилке Михайловской улицы, в доме № 10, как и всегда, играл рояль. Ходили люди, медленно, под стать вечеру... Звуки рояля долетали уже только обрывками, и обрывками — гарью, усталостью, шумом — оставался в памяти день.
За Виленским мостом последними огнями отплывал вокзал. Здесь, в завокзальном районе, уже темень. Только высокие тополя верхушками еще ловят слабые отблески. Тишина. Моя тропинка к дому лежит среди тополей через Сборный пункт и вишен, опустивших тяжелые головы на заборы Вокзальной улицы.
И тут, по дороге домой, стало беспокойно. Что-то осталось там, в городе, и тревожило. Там еще остался человеческий водоворот, гуляние в «Профинтерне», оркестры. Оттуда вот сюда, забирая покой, еще долетают обрывки музыки... Поднялась, заворошилась, защемила тоска. Нехорошо быть одному в такой вечер. Сиротливо и неприкаянно. И тогда захотелось человеческого участия, чтобы рядом был друг, женщина— только тогда еще не было Лели. Уже потом я чувствовал ее отсутствие так остро, как в бунинском «Одиночестве»:
В вечер одиночества на человека находят думы. Они охватывают его так, что человек — сплошная мысль. И тогда нужно не спать, нужно переступать часы, ночи, усталость и чувствовать только давящую духоту своей мысли. Ломаются законы биологических норм организма. Человеку мало себя, мало времени, мало действительности и — мало силы.
А осенью на Сборном пункте тополя отряхивают листья. Идя домой, я каждый раз прислушиваюсь, как шелестят эти листья под ногами. Тут я даже замедляю шаг, чтобы подольше сохранить в себе этот шелест. В нем что-то до боли знакомое поднимается внутри, такое, что хочется его гладить.
И я знаю — мне нужно в лес. Верстами пройти по окавшим листьям, как это было в детстве, на пастьбе коров.
Это поднялась, заныла память.
Нужно ехать. Автобусом до Слободы или каких-нибудь Кадуков. А там — по листьям — пешком до Слуцка.
Разве можно найти силы, чтобы не оглянуться назад?
Из этой поездки вышло у меня «По дороге» и минус в графу социальной устойчивости.
А все же хорошо спустя годы оказаться на просторной земле. На полях холмисто изгибается осенняя пашня. Медленно, будто украдкой бежит дорога — упирается в синь, в леса, в села. Паутина. На меже уже дремлет оголенный куст дубняка. Пахнет с полос землей и выкопанной картошкой. И много простора. Куда ни глянь — нужно далеко устремлять взгляд, чтобы догнать синеющую даль. И хорошо вот так мягко, раздольно пройти после твердого, тесного города.
Тихо. Далеко под Коморой показался человек. Он шел по полосе за плугом, нагибался, выбирал из-под ног камни, отбрасывал на межу и снова погонял коня. Конь упирался, горбился, еле тянул за собой плужок. Когда мы встретились — пришлось удивиться старости человека. Изнуренный, высохший, он, казалось, еле дышит. Иссохшая грудь, иссохшие ноги в лаптях и посконных штанах.
— Дедушка, пройду ли я так на Заполье?
Он тяжело поднял руку и вытер рукавом не то слезу, не то ус.
— Пройдешь, детка. Только тут напрямик болото. Видать, босиком придется идти.
Закурили. От дыма он хрипло закашлялся. Постояли. Он еще несколько раз торопливо затянулся, снял на прощанье шапку и потопал к плугу.
— Н-но!
Плуг зашаркал по камням, задергался в старческих руках. Узкая полоса в межах поднималась на пригорок. Вот он — музей. Это тут не сдала еще своей команды над человеком земля. Буколическая форма жизни. Тысячелетия проходили бурями, войнами, революциями, бунтами с запахом человеческого пота и крови, чтобы так и остаться в буколичности, не стереть бурьянистых меж.
И в Трухановичах, рассказала сестра, тяжело живется. Участки пахотной земли за три версты. Не натаскаешься навоза. А там и урожай — только название. Бедность, нехватки. Колхозы боятся начинать, да и некому. Отстали. В соседнем селе убили коммуниста за то, что звал в колхозы. Вот и думай, куда кинуться...
И тогда же сестра запрягла кобылу, чтобы подвезти меня. По дороге догнал колхозник. Они создают колхоз на вырубках помещика Мельникова. Сестра слушает, как горячо рассказывает этот невзрачный суконный человек про отчаянную схватку людей с землей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146