Одни — богатыри под самый потолок, другие — маленькие, словно елочные игрушки. То ли шел здесь у них какой-то серьезный, но беспорядочный разговор, то ли совершался какой-то неведомый ритуал, где каждый делал что хотел: полководцы обозревали поля битв, композиторы творили музыку, писатели мыслители сидели в задумчивых позах, матери убаюкивали на руках детей; кто-то поднимал дирижерскую палочку, у кого-то было горе, кто-то одухотворенно мечтал,— и все они застыли в тех позах, в которых мы их застали, внезапно отворив дверь в этот зал, наполненный полумраком от их теней от спокойно оседавшей гипсовой пыли. Фигуры размещались на стеллажах вдоль стен, на подставках, в проходе, на подоконниках, просто на полу; одни белые; словно призраки, другие из желтоватого или пепельного гранита. На самой середине, на верстаке, сбитом из заляпанных. известью досок, укрытая простыней, высилась незаконченная фигура, на полу лежала сырая глина. В разных местах — по углам и в проходах — теснились и другие незаконченные либо брошенные работы или только эскизы к ним — туловища, ноги, головы,— на это было неловко, как бы даже грешно смотреть.
Пахло известью, щебенкой, чем-то нежилым.
— Ну вот, смотри,— сказал Азгур.
Сначала он сам стал мне показывать и объяснять замыслы, композиции, но увидел, что это мне мешает, не дает домыслить и поискать решения самому. Он снял пиджак и в жилете с таким же, как в молодости, широким бантом вместо галстука с той же пышной шевелюрой, встопорщенной и будто разлохмаченной вихрем, только теперь уже не черной, а седой, чем-то похожей на серый гранит его скульптур, сел на табуретку и стал, как когда-то, колдовать над глиняной фигурой, кое-где подмазывая, кое-где выравнивая стекой, то поднимаясь и отходя, то снова присаживаясь на табуретку.
Я долго ходил от стеллажа к стеллажу, от группы к группе как завороженный. Как это, думалось мне, у Азгура хватило сил и времени создать все это? Я не придавал серьезного значения тому нашему давнему разговору, который, в сущности, повторял бальзаковское восклицание: «Что не удалось Наполеону в войнах, то в скульптуре сделаю я», но видел, что юношеский замысел Азгуром почти что выполнен. Вот наше прошлое: вожаки восстаний — Гаркуша, Стахор Миткович, Касту Калиновский; общественные деятели и просветители — Франтишек Скорина, Василь Тяпинский; князья — Василек Минский и Владимир Полоцкий. Вот мыслители, вожди, государственные деятели — Маркс, Энгельс, Ленин, Чернышевский, Дзержинский, Свердлов, Орджоникидзе. Вот писатели, начиная с Франтишка Богушева и кончая самыми молодыми нашими современниками. Композиторы, артисты, художники. Полководцы и партизаны, сталевары и доярки.
Мне показалось, что в мастерской я пробыл весь день,— такой груз впечатлений лег на мои плечи. А я знал, что это только часть созданного Азгуром: одни работы переданы в музеи, другие отлиты в памятники, а многое погибло во время оккупации Белоруссии фашистскими дикарями. И многое уничтожено самим Азгуром. Мне уже известна была история, когда, поспорив с Грубе о способах интерпретации образов, Азгур пришел в мастерскую, выставил в ряд и, как горшки, разбил свои работы.
— Как ты мог решиться на это? — спросил я.
— А вот так: под горячую руку. Да может, и лучше, что я разбил их.
Чтобы уничтожить свою работу, наверное, нужна такая же сила духа, как и для того, чтобы выполнить ее. Мне всегда казалось, что малодушные и бездарные люди не способны на это.
Азгур лепил свою глиняную женщину, забыв обо мне, отвечал на вопросы почти машинально. Отодвинутый в сторону, в проходе на другом верстаке стоял готовый, мягко освещенный бюст Кузьмы Чорного; мечтательно опершись подбородком на руки, он как бы вглядывался в пути, по которым разошлись его герои.
Потом я начал осматривать в закутках то, что считалось, вероятно, вспомогательным, эскизным и стояло или лежало где попало. И вот у самых дверей, на полке за ведрами и шваброй, за рукомойником, среди черепков и случайных поделок, давно забытых и покрытых замшелой пылью, я увидел две руки. Две кисти женских рук, вылепленных из тонированного гипса на тонюсенькой, как кленовой лист, пластинке. Я уже давно был утомлен, собирался уходить, но вся усталость сразу прошла. Руки! Чьи же это руки? Одна — это было видно сразу — пожилой женщины. Пальцы расслаблены, тон гипса такой мягкий, что казалось, они просвечивают. А по этому расслабленному прикосновению к кленовому листу, по чуть набухшим жилкам, по немного морщинистой коже, по какой-то легкой трепетности рука казалась живой. Я представил себе женщину, у которой могли быть такие руки: она растила детей, эти пальцы передавали им и материнскую ласку, и тепло души, и бесконечную тревогу, и радость сердца. Мне даже подумалось, что она могла быть музыкантшей... И если нас трогали в жизни мелодии Чайковского, Шопена, Грига, если мы постигали с глубиной музыки дух их гениев, то только благодаря таким пальцам. Хотелось припасть к ним щекой.
А другая кисть — совсем молодой женщины. Когда мы любили, когда сами искали любви, когда томились наши сердца — так это по ним, по прикосновению этих рук. Когда мы целовали, так целовали только эти пальцы, вот такие прозрачно-розовые, нежно-ласковые и всегда податливые. И всегда сильные, потому что это они и несут нашу мечту, и утешают в минуты неудач или отчаяния, и делают нас мужественными. Все в них, в этих руках: доброта сердца и влюбленность в мир, в людей, в завтрашний день. С ними, с этими руками, нам ничего не страшно, мы считаем себя счастливыми, если с ними проходим весь свой путь до конца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146